— Как тебе показывали эти знаки?
— Увидев меня, они начинали свистеть и махать рукой, в которой был знак. Я понимал, в чем дело, и отдавал наставления.
— Откуда они знали, что ты от комитета?
— Они меня знали, потому что сначала, когда меня позвал Центральный комитет, там было по одному человеку от каждого края. Чтобы никто никого не знал, они надевают на лида маски. В первый раз меня позвал в Бухарест торговец, Ценович[256]. Он из Бухарестского комитета, он дал мне эту работу. Люди в масках были из разных краев, и потому, когда они меня встречали, — в комитете я был без маски, — то узнавали меня.
Левский настойчиво отрицал, что имеет какое-либо представление о тех, с кем встречался. Он в совершенстве владел искусством перевоплощения и умел лгать, глядя собеседнику прямо в глаза с выражением полной невинности. Его готовность отвечать на вопросы и характер информации, которую он давал суду, озадачили членов комиссии тем сильнее, что говорил он с большим апломбом.
— Не было ли у тебя друзей в тех местах, где ты бывал, и не встречал ли ты там кого-либо?
— Я никого не встречал, потому что они мне не показывались.
— Многие люди знают тебя и встречали тебя, — почему ты не скажешь, кто они такие?
— Я никого не знаю.
— Разве ты не знаешь Димитра, который сидит напротив тебя? Разве ты не говорил с ним про комитет и не ездил вместе с ним?
— Я видел его несколько раз в Валахии, а что он занимается такими делами, не знаю. Я слышал в Бухаресте, что какой-то человек ездит по этому делу и что работает он плохо. Было послано письмо:
не принимайте этого человека без подписи Левского. Кто этот человек, я не знаю. Я ходил один, ни с кем другим я не был.
Только на суде состоялась первая встреча Левского и Общего после того, как они говорили перед нападением на посту в Арабаконаке. Левский воспользовался этой и другими возможностями, чтобы выразить свое неодобрение бывшему помощнику. Время шло, суд топтался на месте. Левский твердил, что не знает никого, кто был бы связан с комитетом, кроме Ценовича, который пригласил его в Бухарест и предложил работать на комитет. В его рассказе не было ни одного противоречия, и стоило судьям заметить какую-либо неточность, у Левского тут же находилось правдоподобное объяснение.
— Как ты согласился работать на людей, которые тебе неизвестны и лиц которых ты не знаешь?
— Я это сделал исключительно по побуждению видного гражданина Бухареста Димитраки Ценовича, родом из Свиштова, и по полученным от него уверениям.
После перерыва суд снова вернулся к тем же вопросам и снова слушал о том, как незнакомые люди с некими опознавательными знаками в руках подходили к Левскому на окраинах городов и сел, подзывали его свистом и брали у него запечатанные письма, содержание которых ему неизвестно. И такова была сила его духа и выдержка, что даже сейчас, в ходе безжалостного допроса, ему как будто доставляло мрачное удовольствие играть с врагами, наблюдать, как они с озабоченными лицами слушают его пространные объяснения, не зная, чему верить, а чему нет. Особого юмора полон его рассказ о том, как он отнесся к ограблению почты на Арабаконацком перевале, — полуправда, полувымысел:
— Незадолго до того, как ограбили казну, я поехал в Цареград по суше, через Пловдив. Когда я туда приехал, из Бухареста пришло письмо. В нем говорилось: ограбили казну, которая ехала в Софию; поэтому задержан некий Димитр; если из-за этого пострадают люди комитета, дай сигнал к всеобщему восстанию, мы напишем всем воеводам, они придут к вам на помощь. Когда я прочел письмо, то стал думать. Грабить казну — это разбой, я решил, что из-за разбойников не годится поднимать восстание. Поэтому я написал всем комитетам в Болгарии про приказ из Бухареста и сказал, что поскольку речь идет о разбое, для восстания нет причин. В том же духе я ответил в Бухарест. Когда там получили мой ответ, они хотели отстранить меня от этой работы. Тогда я решил поехать в Цареград и разыскать там больших людей вроде вас; я хотел признаться в своем преступлении и ошибке, и просить снисхождения, и рассказать о том, как все было, с начала и до конца.
— Что помешало тебе выполнить это намерение?
— Я хотел поехать. Я собирался в Русе, а оттуда в Цареград, но в это время меня ранили и поймали.