Столкновение было столь внезапным, что никто не успел опомниться. Христо Иванов — Большой[26] шел в театр с приятелями; вдруг он услышал выстрелы и крики и через минуту оказался в гуще общего смятения, среди свиста пуль. У болгар не было оружия; они разобрали дрова из поленницы, сложенной перед ближайшей кофейней, и помчались на место происшествия. Оказалось, что все входы в старый турецкий квартал перекрыты, однако члены Легии встретили вооруженную группу болгар, которых Раковский вел к Стамбул-капии — главным воротам крепости. Здесь их ждали железные ворота и толстые каменные стены со множеством амбразур. Увидев, что Стамбул-калия — не лучший объект для атаки, Раковский послал своих бойцов к Варош-капии, укрепленной значительно слабее. Вооруженных членов Легии сопровождала толпа болгарских огородников и каменщиков, захвативших с собой орудия своего ремесла — топоры, мотыги, кирки и прочее. Они живо разнесли не только Варош-капию, но и еще одни ворота — Сава-капию. Затем они осадили мечеть Байраклы, где забаррикадировались жители крепости, в том числе женщины. Уже наступила ночь. Под проливным дождем болгары карабкались на стену кладбища, подставляя себя под пули турок, которые при свете молний стреляли из окон мечети и с балкона минарета. Однако ничто не могло остановить болгар; они подошли к самой мечети и сквозь окна стали стрелять в укрывшихся там турок. Поднялись крики и мольбы о милосердии. Раковский крикнул туркам, что если они хотят сдаться, пусть зажгут свечи и откроют двери. Его приказ был немедленно выполнен, и турки вышли из мечети; шествие возглавляли седобородые старики. Не сделав туркам никакого вреда, их отпустили под охраной сербских жандармов.
Сражение продолжалось всю ночь. К полудню следующего дня установилось неспокойное затишье. И болгары, и сербское население вели себя с замечательным хладнокровием и показали редкую дисциплинированность. Туркам — как солдатам, так и мирному населению — было разрешено укрыться в крепости, а жителям города сербское правительство приказало разойтись по домам и мастерским и вернуть все, что было отнято у османов во время сражения.
В городе восстановилась нормальная жизнь. Но ненадолго. Рано утром во вторник, 5 июня, турки открыли орудийную стрельбу. Четыре часа они обстреливали город, разрушая дома; несколько снарядов попало в соборную церковь Белграда. Население попряталось в подвалы или пыталось бежать из города. Члены болгарской Легии снова отличились: невзирая на опасность, они окружили крепость и три дня под непрерывным огнем не давали туркам сделать вылазку, несмотря на их превосходство в численности и вооружении. Болгарская Легия верила, что пришел час долгожданной войны, и показала столь высокую отвагу и присутствие духа, что князь Михаил был глубоко тронут и лично поблагодарил болгарских воинов. Однако при всей напряженности ситуации до войны дело не дошло: ее предотвратили европейские державы, созвавшие в Константинополе конференцию для рассмотрения конфликта между Сербией и Турцией. В Белграде наступило своего рода затишье, однако осадное положение оставалось в силе, и члены Легии оставались на своих постах все лето, проводя учения и занятия под самыми стенами крепости.
Игнатий уже чувствовал себя опытным бойцом. Во время штурма старой крепости он получил боевое крещение и с честью вышел из этого испытания. И если с товарищами он был молчалив и застенчив, то в драке не уступал отвагой грозному Карадже. Более того, он понял, что любит опасность и рассчитанный риск, и узнал, что способен сохранять хладнокровие даже в стигийской тьме среди свиста пуль. В своих воспоминаниях Большой описывает, как Игнатий и Караджа «бросились в атаку на мечеть Байраклы с одними ножами, и оба они ранили несколько человек, пока мы окружали мечеть, полную вооруженных турок. Когда они вошли в мечеть, турки тут же сдались. Потом они назвали нас львами»[27]. Игнатий был и среди тех, кто во время орудийной канонады бросился сквозь огонь к стенам крепости, чтобы попасть в мертвую зону обстрела.
Однако В. Д. Стоянов оказался прав. Дьякон Игнатий был еще мягким, сострадательным человеком, готовым скорее перевязывать раны, чем наносить их. Как ни парадоксально это звучит, он потому и стал бойцом, что не мог видеть насилия и не выносил жестокости. Он понимал, что турки ни за что не уйдут из Болгарии по своей воле; что до тех пор, пока народ дрожит от страха и терпит пинки, угнетениям и кровопролитию не будет конца; и потому выбрал борьбу. Он дрался так, как делал все в своей жизни: легко, точно, хладнокровно, обдуманно и бесстрашно, однако так и не загрубел душой и не утратил сострадания к людям, даже если они сражались по ту сторону баррикады. За исключением редких случаев, когда от сильного потрясения в нем закипала кровь, он никогда не терял самообладания настолько, чтобы мстить врагам. Игнатий хотел одного: избавить свой народ от страданий; он был готов делать все, что нужно для достижения этой цели, но не имел ни малейшего желания смывать древние счеты потоками турецкой крови. Он убивал потому, что этого требовали его политические убеждения; он ненавидел это жалкое занятие, жалел свою жертву, но не чувствовал угрызений совести, ибо понимал его необходимость.
26
Принадлежащее Большому описание битвы см. у: З. Стоянов. «Васил Левски», 1943, стр. 49–51. — Прим. авт.