Однако Левский снова успел переодеться. Надев тюрбан и феску, с кадушкой брынзы на плече он спокойно отправился на карловский рынок. Заптии перекрыли все дороги из Сопота, а Левский к этому времени уже был в Карлово. Не обнаружив Левского в Сопоте, Лило тоже отправился в Карлово и принялся наводить о нем справки, но безрезультатно. Увидев отряд заптий, въезжавших в город по сопотской дороге, учитель подумал: «Его поймали!» и от испуга чуть не потерял сознание. В эту минуту мимо него прошел турок, согнувшийся в три погибели под тяжестью кадушки с брынзой; он толкнул Лило локтем под ребро и сказал по-турецки: «Эй, гяур, дай пройти человеку!». Лило почтительно уступил дорогу турку и вздохнул с облегчением.
Через несколько дней турки сняли осаду, и Левский собрался в Пловдив. Он дерзко решил ехать вместе с тем самым отрядом, который был прислан из Пловдива взять «баш-комиту» живым или мертвым. Чтобы узнать, когда отряд поедет обратно, Левский явился в конак под тем предлогом, что ему нужно посоветоваться с кади о тяжбе. Он знал, что кади в конаке нет, и тихо сидел в укромном уголке, пока не узнал все, что нужно, после чего сказал: «Я приду в другой раз!» и вышел на улицу[77].
В назначенное время отряд выступил из Карлово. Левский выехал следом. Он был одет торговцем и укрывался от солнца большим зонтом. Когда отряд остановился на отдых, он сделал то же самое, и никто не обратил на него ни малейшего внимания. Возле села Чукурли им навстречу попался Иван Грозев, друг Левского, направлявшийся в Карлово. Узнав Левского, он пришел в ужас и начал ругать его за неосторожность.
— Не бойся, — отвечал ему Левский с улыбкой, — на дороге теперь чисто.
— Чисто? Теперь? Дьякон, да ты что, спятил? — сердито воскликнул Грозев, указывая на турок.
— Пока я с ними, я в полной безопасности… Кому придет в голову подозревать меня? Они все уверены, что я прячусь где-нибудь в мышиной норе[78].
Под такой охраной Левский благополучно прибыл в Пловдив, где счел необходимым навестить незадачливого Фетваджиева, который из-за него попал в тюрьму.
«Прошло много времени, — рассказывает Фетваджиев, — я сижу в тюрьме. В какой-то мере я к ней привык. Почти каждый день ко мне приходит кто-нибудь из калоферцев. Однажды рано утром меня вызвали, кто-то пришел меня навестить. Подхожу к толстой деревянной решетке и что же вижу? Передо мной с самым невинным видом стоят Левский и Иван Мрахолев, с ними надзиратель албанец Мустафа-чауш, который очень хорошо говорит по-болгарски. У меня отнялся язык. Друзья передали мне белую булку и винограду и сказали, что мне посылают привет из Калофера. Левского будто и не касалось, что он находился в Пловдивской тюрьме. Он был одет в хороший европейский костюм с чистым белым воротничком — прямо купец из Куршум-хана. Мы еще немного поговорили и они ушли. И им, и мне многое хотелось сказать, но Мустафа-чауш глядел во все глаза и наострил уши. Мы объяснились взглядами…»[79].
После Пловдива Левский без особых приключений объехал Чирпан, Стара-Загору и Сливен. В двух последних городах у него были давние знакомые и друзья, и там была хорошая почва для создания революционных комитетов. Потом он пустился обратно в Румынию через Стара-Планину, возможно, через Елену, Тырново и окрестные села, Габрово, Трявну, Севлиево, Ловеч, Плевен и Никополь. 26 августа он пересек Дунай и благополучно прибыл в Тырну-Мыгуреле.
За эти месяцы его взгляды претерпели определенные изменения. Несмотря на то, что идея создавая комитетов встретила поддержку, ему пришлось проститься со всякой надеждой на скорое восстание. В осторожном письме Хитову от 5 сентября Ковачев замечает: «Левский вернулся с ярмарки. Я спрашивал его о скотине; оказалось, что она худа и ничего не стоит, и он хочет дать ей перезимовать и уж потом, по весне, употребить, как ему покажется выгодно»[80].
Отдельные группки революционеров, разбросанные здесь и там, еще не составляют революционной ситуации, как бы ни был высок их дух. Преобладающая масса народа не готова пойти далее жалоб и недовольства, не выходящего за стены дома. Большинство, особенно крестьяне, смотрят на жизнь фаталистически, считая свое рабское положение наказанием божьим за грехи и придерживаясь линии наименьшего сопротивления. Маленькие группки революционеров, разбросанные по всей стране, служат дрожжами, но немало времени пройдет, пока начнет бродить вся страна. А до тех пор любая попытка восстания может принести только кровопролитие и ненужные страдания народу, которому и без того выпало слишком много мук. По своему недавнему опыту Левский знал, что на это уйдут не недели или месяцы, а годы долгого, упорного труда, чреватого опасностями и препятствиями. Город за городом, село за селом, дом за домом, душа за душой — вот как следует создавать комитеты и приготовлять людей для революции психически и материально. Центр тяжести этой работы следует перенести из Бухареста в Болгарию. Конечно, эмигрантам предстоит сыграть важную роль. Нужно доставать оружие, печатать газеты и воззвания, вести переговоры с правительствами других государств. Для всего этого наиболее пригодны те, кто живет в Румынии, в условиях сравнительной свободы; их нужно убедить, перетянуть на свою сторону, но самое главное будет решаться в самой Болгарии Вернувшийся в Румынию Левский уже не был младшим лейтенантом, почтительно просившим разрешения у старших по рангу. Это был вождь, который не просит, а требует, потому что чувствует себя уполномоченным говорить от имени всех тех, кто готов рисковать жизнью за свободу на передовой линии — в Болгарии.
77
Рассказано Николе Спавчеву в 1928 г. Василом Караивановым, двоюродным братом Левского. См.: Стойчев, цит. соч., с. 41, — Прим. авт.