По опыту прошлого Левский вообще скептически относился к возможности получить помощь от Сербии, однако заявлял, что охотно готов забыть прошлое и считать их братьями, если они в самом деле помогут; но такая помощь принесет пользу только если внутри самой Болгарии все будет готово к восстанию, а поверит он в эту помощь, лишь увидев ее на поле боя. «Братья, — предупреждал он, — рассудите еще раз хорошенько, что немало нас обманывали другие, да и мы сами друг друга, вот дело и откладывается с году на год»[111].
Не менее скептично относился он и к помощи России вследствие политических особенностей царского правительства и в письме Филипу Тотю от 18 апреля 1871 года писал:
«…о первом из того, что вы предлагаете и хотите, чтобы стало поскорей, — через Н. М. Тошкова попросить Его высокое императорское величество о помощи, о чем уверены, что он и без того поможет! дай бог, чтобы помог и дал добро на нашу республику, хотя своих республиканцев он гоняет и наказывает вплоть до смерти в кандалах… Брат, мы не откажемся и от чертовой помощи, но имеем собственное предназначение…»[112].
Он снова глубоко встревожен слухами о том, что Тотю собирается летом сколотить чету, и открыто говорит, что готовить поход четы в Болгарию, зная, что в стране ведется подготовка иного рода, — ошибка: «Если бы болгары пошли за четами… то потеряли бы лучших своих юнаков, в руках которых — свобода болгарская, а потом знай опять терпи хоть целый век». Свое письмо он заканчивает образным предупреждением, основанным на горьком опыте: «Столько раз обжигались, что обгорели все, а дуть никак не научимся!».
Однако, хотя Левский употребил весь свой такт и все свое терпение, ему не удалось убедить Тотю в своей правоте. Главное здесь было в том, что Филип Тотю не был способен смириться с положением, при котором воеводы старого времени уже не были нужны. Еще труднее было Левскому со старым товарищем, Панайотом Хитовым. Мало того, что он был нерасторжимо связан с идеей освобождения родины при помощи чет, опирающихся на помощь извне; он был крайне гордым человеком, привык повелевать и не мог смириться с тем, что должен поступить в подчинение к собственному знаменосцу. Левский был глубоко привязан к старому воеводе и уважал его; весь 1871 год он переписывался с ним, пытаясь склонить Хитова к служению внутренней организации. Однако Хитов продолжал собирать собственную чету; он съездил в Сербию, чтобы проверить, не пахнет ли в воздухе новым конфликтом между сербами и турками, что послужило бы поддержкой для болгарского восстания. Когда поездка в Сербию ничего не дала, воевода написал Левскому, и тот увидел, что Хитов так и не понял, каковы характер и цели внутренней организации. К тому же он советовал Левскому не спешить с восстанием, ибо это будет ошибкой (хотя сам Левский ничего так не хотел, как избежать этой самой ошибки), потому что международная обстановка восстанию не благоприятствует, — иными словами, на помощь Сербии рассчитывать нельзя.
Левский был весьма встревожен этим письмом и особенно намеком на то, что Хитов готовит чету. Он тут же написал воеводе, выражая свои опасения, и умолял его повидаться с Данаилом Поповым в Тырну-Мыгуреле: «Там ты узнаешь, как идет сейчас наша работа в Болгарии и куда она идет. Там тебе прочтут все письма, и ежели тебе понравится, ступай с нами, а ежели нет, то тогда вы сами расскажите, как мыслите и что по-вашему лучше, и мы рассудим ваши мысли и если одобрим их, то пойдем вместе. А не то сам выбери план и представь его на наше народное высшегласие тут, в Болгарии, где со дня на день глубже пускает корни наше временное правительство. А вы не хотите слушать его голос, и тогда оно будет против вас; вы должны умно размыслить, что из таких противностей раньше выходило и до чего нас довело. А ты как чистый Болгарин и умный Воевода смотри, ты ли должен идти за народным высшегласием, куда оно решило, или миллионам людей идти за одним человеком». Левский заканчивал свое письмо страстным призывом к объединению всех сил; видно было также, что он не хочет задевать гордость Хитова: «Дай нам, господи, согласия и Любви, во-первых, между Народными вождями; и пускай имя Болгарское будет нам воеводой. Остаюсь твой до конца брат и знаменосец, если и ты будешь наш до смерти».