В самом деле, за последние месяцы жизнь Левского стала гораздо труднее. Страшная легенда о Джин-Гиби ходила по конакам, цирюльням и кофейням. — всюду, где турки собирались потолковать за чашкой кофе и ароматным наргиле. По европейской части Турции бродил вездесущий Джин-Гиби, призрачный, как лунный свет, и столь же неуловимый. Каждый запти мечтал арестовать Джин-Гиби или хотя бы застрелить его, и каждый каймакан и мюдир мечтал приписать себе эту заслугу.
И все же, как ни был раздражен Левский неблагоразумием Каравелова, он понимал, что ему пора встретиться не только с самим Каравеловым, но и с другими эмигрантами. Пришло время организовать встречу представителей внутренней организации с представителями эмиграции, чтобы сгладить противоречия и объединить свои усилия. Примерно за полгода до этого Левский думал, что хорошо бы созвать нечто вроде конгресса, но из-за безденежья от этого пришлось отказаться. Теперь же развитие организации достигло такого уровня, что общее собрание стало необходимостью. Нужно устранить недоразумения; нужно превратить и без того слишком зыбкую и ненадежную курьерскую связь в настоящие каналы коммуникации, по которым внутренняя организация могла бы получать помощь всех видов; нужно, чтобы устав организации, де факто действовавший на большей части болгарской территории, был официально принят всеми комитетами по обе стороны Дуная.
К концу 1871 года Левский пересмотрел вопрос о том, где нужно проводить общее собрание. Он был готов провести его в Румынии, — не потому, что стал считать бухарестский центр более важным, а потому, что организовать столь многолюдное собрание под самым носом у турок было чересчур рискованно. Обстановка создалась такая, что ему и в одиночку стало трудно появиться в каком-нибудь городе и не обратить на себя чье-либо внимание; пытаться же собрать в одно место делегатов со всей Болгарии и из-за границы означало бы накликать беду. Он не шел на уступки эмигрантам; он настаивал на том, чтобы внутренняя организация была представлена полностью, как ей и подобало по ее размерам и значению.
Глава четвертая
Пьянство хуже чумы
Нет зла хуже злой жены
За веру и умереть не грех.
Левский провел Новый год в Плевене, затем вернулся в Ловеч и в начале января направился в Троян. Народное прозвище января-месяца «Голям Сечко», т. е. «большой секач»; в январе ледяной ветер режет как турецкий ятаган, забираясь под самую теплую одежду. В январе не ездят через горы; тропы завалены коварными сугробами, ветер как голодный лев рыщет по обледенелой стране, вздымает снег, слепит глаза, несет поземку, деревья и камни трещат от мороза. В январе люди сидят по домам, празднуют праздники, отдыхают и набираются сил перед весенней страдой. Немало было домов, особенно в Ловече, где Апостола свободы встретили бы как мессию, где для него нашлось бы самое удобное место у очага, самая вкусная еда и самая теплая постель. Но Левский не знал отдыха. Он спешил больше, чем когда-либо. Приняв решение о созыве общего собрания, он должен был сделать все необходимые приготовления. Невзирая на мороз и вьюгу, Левский ехал вдоль замерзшего Осыма в Троян.
Он побывал у каждого члена комитета в отдельности, а потом созвал общее собрание в харчевне Васила Спасова. Он сообщил комитету, что весной решено созвать общее собрание организации, на котором будет присутствовать по одному делегату от каждого комитета в Болгарии и Румынии. Цель собрания — обсудить и принять устав. Позднее он сообщит им подробности, и тогда они выберут своего представителя. Он оставил также клочок бумаги, — такой же, какой был у него самого, — и сказал, что даже в Бухаресте полно турецких шпионов и что избранный ими делегат комитета должен иметь при себе эту бумагу, иначе он не будет допущен на собрание.
На Крещение Левский остался в Трояне, принимал участие во всех общественных обрядах, вместе с толпой народа, одетого в лучшую зимнюю одежду, участвовал в процессии, которая вместе со священниками и хором отправилась из церкви на реку, чтобы отпраздновать крещение Спасителя. Шествие к реке доставило Левскому большое удовольствие, но думал он о предметах мирских; он смотрел на нарядных людей и повторял друзьям: «Глядите, разве нет у нас людей, разве нет юнаков? Даже вон те старики, у которых шеи покраснели, как у раков, — даже они могут взяться за ружье и сделают дело не хуже двадцатилетних. Эх, — вздохнул он от всего сердца, — придет ли та минута, когда я поведу за собой вот такую череду вооруженных болгарских юнаков!».