— Физик-теоретик, но научной работой не занимался, был научным популяризатором.
— Это что же, лекции читали?
— Нет, работал в журнале… — Я назвал свой журнал.
— Та-ак… — озадаченно произнес Густерин, настороженно поблескивая стеклами очков. — Так-ак… А если начистоту: милиция следом за вами не явится по розыску?
— Нет, не беспокойтесь.
— Приятно слышать. Значит, популяризировали науку?.. Та-ак… Физик-теоретик?.. Та-ак… Я бы вам предложил раз в неделю выступать у нас с лекциями. Темы сами выберете. Хотите рассказывайте — есть ли жизнь на Марсе, хотите — о строении атома. Только доступно.
— Нет.
— Почему?
— Потому что аппетит приходит во время еды. Сначала попросите рассказать о Марсе и о звездах, потом о происхождении мира, а там потребуете: докажи научно — бога нет. От этого-то я как раз и сбежал.
Густерин долго-долго вглядывался в меня.
— Не хотел влезать к вам в душу, — произнес он, — пытать — отчего да почему. Но уж раз сами заговорили, то договаривайте до точки. Почему сбежали?
— Разошелся с общепринятыми взглядами на религию.
— Верующий?
— Да.
Молчание. Густерин продолжал ощупывать меня из-за очков.
— Слыхал, что такие люди есть, но, признаться, не рассчитывал увидеть воочию.
— У вас же под боком действующая церковь, значит, верующие для вас не могут быть диковинкой.
— Есть. Бабка Пестериха, бабка Лухотина, Евдокия Ушаткова — хватает, но они институтов не кончали, не физики-теоретики… Для меня встретить вас — все равно что увидеть в колхозной конюшне зебру.
— Но надеюсь, что ваше удивление не помешало бы запрячь зебру в телегу?
— В какую? Хотел впрячь вас в руководство клубом. Оказывается, этот хомут у зебры полосатой холку трет.
— Научным пропагандистом я мог оставаться и в Москве, не стоило ехать в Красноглинку. Прошусь простым колхозником.
— Вы умеете водить трактор или комбайн?
— Нет.
— Сможете установить электрооборудование на механизированном току?
— Нет.
— И плотником никогда не были?
— Нет.
— Ну, а лошадь запрячь тоже не умеете?
— Тоже нет.
— Могу поставить вас только на земляные работы.
— Хорошо.
— Работа тяжелая.
— Что ж…
Густерин как-то грустно повесил лысину:
— Черт те что! Физик-теоретик, подпоясанный ломом.
— Пусть вас это не смущает. Я и сам рассчитываю скоро забыть, что когда-то учился на физика.
— Видно, не в коня корм… Фрося!
Появилась одна из девиц, сидевших в соседней перед председательской комнате.
— У нас есть рабочая одежда? — спросил меня Густерин.
— Все на мне, — ответил я.
— На вас обмундировочка для прогулки по улице Горького… — Кивнул застывшей у двери Фросе: — Пусть выдадут резиновые сапоги, брюки и старый мешок помягче — на портянки.
— Брюки только ватные, Валентин Потапович.
— Летом-то… Вот что, сведите его прямо сейчас к Пугачеву, скажите, что этот гражданин выразил горячее желание копать у него навозохранилище.
На круглом, как луна, лице Фроси удивление, но, впрочем, довольно умеренное.
— И скажите, что не найдем ему рабочие брюки, пусть уж Пугачев сам что-нибудь сообразит. И еще передайте мое сердитое: по-жеребячьи не ржать, если этот доброволец на первых порах не сможет отличить у лопаты цевье от штыка… Пусть учат и помогают… И, наверное, вы без денег, физик?
— Признаться…
— Выпишите ему авансом пятнадцать рублей. Извините, у нас гонорары скромные, авансы даем небольшие… Выпишите — не на земле, так на чем-нибудь другом отработает. Паспорт его возьмите, у себя оформите и в сельсовет сообщите, что Красноглинка обогатилась новым гражданином… Есть у вас какие-нибудь ко мне вопросы?
— Нет, — ответил я. — Спасибо.
Густерин потянулся за «Исследованиями по истории опричнины».
Нас трое землекопов — Санька Титов, Митька, по прозвищу Гусак, и я.
Санька — приземистый, угрюмо молчаливый парень. Он казался вялым, неповоротливым, ленивым, но так только казалось — копает, как машина, не успеешь оглянуться, а уже ушел по колено в землю. Митька Гусак меня предупредил: «За ним не гонись. Гналась собака за мотоциклом, да на полдороге сдохла».
Сам Митька ошпаренно-краснолиц, безбров, вечно весел, блестит белозубой улыбочкой. Он называет себя «штрафничком»: торговля в сельповском ларьке, да уличен в мелкой растрате, до суда не довели — пожалели, но с торговой точки сняли, замаливает грехи лопатой.
Митька подарил мне старые холщовые рукавицы:
— Одену тебя и обую, чтоб груши не околачивал. По-божески, как в святом писании.