Нужна вера, нужны зримые символы веры!
Вера не может быть без авторитета. Чем выше авторитет, тем крепче вера.
Нет этого авторитета — создай! Авторитет сцементирует жизнь, авторитет не допустит хаоса. И уж никак нельзя удовлетвориться авторитетом в человеческих масштабах — бойся деспотии! Будешь верить, неизбежно упрешься в бога!
Густерин, ты не убил бога!
Отец Владимир, прости, я не совсем был прав, жалею, что обошелся с тобой жестоко.
За окном ночь. Должно быть, на реке до сих пор распевают под луной соловьи. В избе их не слышно, изба закупорена, потусторонняя тишь в душной избе, лишь легкий шорох по стенам. Тараканы шуршат, продолжают свою многомиллионную потайную жизнь.
Ночью мне снится бородатый парень. Он гремел по асфальту консервной банкой, указывал на меня пальцем и кричал голосом отца Владимира: «Дья-а-вол!»
Я встал в боевом и тревожном настроении, хотелось вскочить, отыскать Густерина: «Густерин, ты не убил…»
И новый день впереди. И наш травянистый проулок в матовой росе. И среди тускло-матовых капель переливаются, жарко горят капли-счастливицы, единицы на сотни тысяч, на миллионы заурядных капель!
Как хорош мир, господи!
Густерин, ты не убил…
Ко мне спозаранок явился нежданный гость.
Я умывался на крыльце под позеленевшим от времени медным рукомойником, когда услышал за спиной грузные и твердые шаги.
С борцовской грудью, с покатыми плечищами, украшенными погонами старшего лейтенанта милиции, с красными руками, вылезающими из коротких рукавов мундира, на тесаном, нескладно угловатом лице крошечный, невинно вздернутый нос — участковый Тепляков.
Он не вошел в избу, опустился на ступеньку крыльца, пригласил меня скупым поворотом головы — садись.
— Как ты думаешь, — начал он нутряным дремотно-покойным басом, — приятно со мной познакомиться?
— Наверное, не очень.
— То-то и оно. Что ты за птица? Как залетел? Не спрашиваю. Пришел дать совет — улетай подобру-поздорову.
— Совет или приказ?
— Пока совет.
— Чем вызван?
— Разве не ясно? Эх, дурак зеленый. Тебя же спасаю, или не видно этого? — В нутряном дремотном голосе то ли нотка дружелюбия, то ли наигранной боли.
— А у меня нет оснований бояться знакомства с вами.
— У тебя нет, другие найдут основаньица. Слушай, парень, ты не вор, не бандюга, не пьяница-скандалист. Зачем мне на тебя сердце держать? Я тебе добра хочу.
— Не от сердечной ли симпатии в шею гоните?
Он тяжело поглядел из-под козырька форменной фуражки.
— Ну да, конечно, разве может сердечность быть у милиции. Милиционер не человек, детей им пугают. Не знаю, ты бы каким стал, носи эту шкуру с мое. А я уж двадцать лет ее таскаю. Что ни грязней, то я разгребаю. Муж жену избил — ко мне бегут. Пьяные сбесились — ко мне. Вор вынырнул — я держи его за шиворот. За двадцать лет я нагляделся на всякое. Никто в Красноглинке столько за каждым не знает, сколько я вот здесь храню, — красный могучий кулак ударил в грудь. — Тут ведь или на людей остервенишься, или прощать их научишься. И мне кажется, я научился людей прощать, от радости в пляс не пускаюсь, когда хватать кого-то приходится. Можешь мне верить. Я уж от людей спасиба особого себе не жду.
— Верю.
— А коль веришь, то слушай — не дурное советую.
— Но почему? Почему? Без вины же пинком в зад не выпроваживают.
— Опять двадцать пять! Тебе кажется, без вины, а другие-то иначе на это смотрят.
— Значит, эти другие смотрят мимо закона. Спасибо за совет, но никуда не уеду.
— Вольному воля.
— И ничего вы со мной не сделаете. Я не из тех бессловесных, нужно будет — закон напомню. И громко!
— Ты знаешь, кто такой Ушатков?
— Имел честь познакомиться.
— Познакомился, да плохо. Он горло драть не будет, карусель закрутит — сорвешься с этой карусели в грязь, не отмоешься.
— Тогда защитите. Вы мундир носите, который обязывает законы-то охранять.
— Нет уж, я и без тебя кручусь до беспамятства, влезать в эту карусель не хочу. Тебе и мне лучше, если ты завтра утром уедешь.
— Нет.
Тепляков поднялся, взглянул на меня с высоты своего роста:
— Что ж… Мне бы не хотелось еще раз с тобой встретиться.
Грузными и твердыми шагами он двинулся от крыльца. В его широкой спине ощущалось что-то натянутое, настороженное, должно быть, ждал, что я окликну. Я не окликнул.