— Пос-лу-ушаем!
— Про-оси-им!
— Что же, Рыльников, выйди, выверни, так сказать, нам свое нутро наизнанку.
— Эй ты! Кажись! Не прячься!
Крик по всему залу. А рядом со мной, как ужаленный, взвился Гриша Постнов:
— На свет мракобеса! На люди! Вышибай из него господа!
— Требуем! — загудел мой сосед в синей фуражке.
— Товарищи! — поднял костлявую узкую руку Ушатков. — Тихо! Без паники! Рыльников, народ требует! Выходи, чтоб не где-то за углом, не шепотом, а в глаза нашему красноглинскому народу…
— Иди добром, хуже будет! — Гриша Постнов весь подобрался, глаза колючие, щеки пылают — вот-вот вцепится в грудь.
И прямой, остроплечий Ушатков, взирающий на меня с высоты председательского места; неловко поеживающийся, смущенный столь крутым оборотом лектор, старающийся глядеть мимо меня; и Гриша Постнов с товарищами; и недоброжелательно грозный гул людей за спиной… Надо выходить, будет хуже.
Я встал и двинулся к лесенке, ведущей на сцепу. Тишина в зале, тишина, только слышно дыхание людей.
На верхней ступеньке я споткнулся, и кто-то засмеялся в зале. Еще этого не хватало, чтоб стать посмешищем. И смех вызвал злость. Стараясь ступать как можно тверже, я прошел к трибуне.
Я почему-то ждал, что зал набит до отказа, что народ передо мной предстанет монолитно единым, а зал наполовину пуст, населен с прорехами, и конечно же людей, сидящих в нем, не так уж интересует религия, танцы больше. И все-таки лица — отсюда смытые, без выражения — пугают. Лица, лица и разбросанные по залу светлые косыночки на плечах «Пусть всегда будет мама!».
Я, наверное, стоял долго, тишина стала заливаться ехидным шепотком и шушуканьем. Пора начинать.
— Ну поглядели? — спросил я. — Глядите — вот как выглядит мракобес. Наверное, примерно так же, как в старые времена еретик, — с рогами на лбу, с копытами на ногах.
В зале засмеялись. И Ушатков сердито постучал по графину:
— Без шуточек! Без шуточек! Серьезно!
— А я со всей серьезностью, товарищ Ушатков. С серьезностью и с готовностью, как видите. Предлагаете, чтоб я вывернул свое мракобесное нутро, — пожалуйста! Готов! Выверну, если подскажете, как это делается.
За время серьезной лекции зал осоловел, истомился, он ждал развлечений, потому свирепо кричал: «Вытащить»! Ради развлечения готов был на жестокость. Но и я предлагаю развлекаться, зал и со мной согласен — почему бы и нет? Смешки и шевеление в зале. Ушатков стучит по графину.
— Для начала скажите нам, — произносит он, — согласны ли вы с лекцией?
— Нет, далеко не во всем.
Смех и шевеление разом кончились.
— Так! Выкладывайте, с чем именно?
— Ну хотя бы с тем, что бессмертия души не существует. Я считаю — есть бессмертные души!
Кто-то из глубины зала выдавил из себя насмешливо трубное:
— Ну-у!
Лектор Лебедко поглядел на меня с брезгливой иронией. Что же, выручай, Бехтерев!
прочитал я.
— Что это?
— Это, товарищ Ушатков, частица души человека, умершего сто пятьдесят лет тому назад.
— По чьему адресу такие слова?