Знаю всех учеников, тем более десятиклассников — школьных ветеранов. Знал, казалось, и Тосю Лубкову. Не далее, как вчера, присутствовал на уроке в десятом классе, слышал ее ответ у доски. Невысокая, с легкой склонностью к полноте, черты лица неопределенные, размытые, движения связанные, словно в стареньком платьице ей тесно, во всем теле — вяловатая девичья истома. Вдруг — какая там вялость! — бунт: «Подлость! Ненавижу!» И это брошено мне в лицо, мне, директору!
Саша Коротков глядит требовательно, возмущен, не сомневается в своей правоте.
— Разберусь. Иди. Поговорим потом.
Саша переступил с ноги на ногу, хотел, видно, возразить, но раздумал. Когда он открыл дверь, я увидел, что за ней тесно толпятся ребята, должно быть, те, кому Саша прочитал дневник. При виде Саши раздались приглушенные возгласы:
— Ну что?
— Как?
— Что сказал?
Дверь захлопнулась, я остался один.
3
Дневник перестал быть секретом, выглядело бы ханжеством с моей стороны, если б я стыдливо от него отвернулся.
Обычная тетрадь, в коленкоровом переплете, наполовину исписанная крупным, аккуратным девичьим почерком. Открываю ее…
«Без веры жить нельзя. Человек должен верить в Добро и Справедливость! Но Добро и Справедливость — вещи абстрактные, их трудно представить наглядно. Я не могу представить себе число 5, но когда мне говорят: «Пять тетрадей, пять булавок» — я сразу же себе представляю. Булавки, тетради могут быть для меня формой цифры 5. Бог есть форма для Добра и Справедливости. И если я верю в Добро, должна верить и в Бога…»
«Если даже Бога нет, то его должны выдумать и носить в душе…»
«Я с Ниной сижу на одной парте, знаю ее вот уже пять лет. Кажется, хорошо знаю! Подруга ли она мне?.. Меня она, наверное, считает подругой. Позавчера шли вместе из школы, и Нина мне призналась, что любит А. Если б я любила кого-то, наверное, никогда никому не сказала бы об этом. Никому. Нине тоже… Если б любила, но не люблю, не люблю, не люблю, а хочу полюбить! Я и не красивая, и не умная, я обычная, а любят особенных, не представляю, кому я могу понравиться».
«…Ходила на танцы, ко мне подошел киномеханик Пашка Голубев, танцевал, обнимал, а рука дрожит. Не нравятся мне танцы, сборища, многолюдье. До дому шла вместе с Ниной. Я, кажется, ее ненавижу за то, что она красивая. Как это дурно! Я всегда думаю и поступаю так, что потом становится стыдно за себя. Если Нинка не подруга, то у меня совсем нет подруг. Некому рассказать о себе, да и рассказывать нечего. Если только жаловаться: страшно жить без любви! Кто поймет, кому нужно?..»
«…Но кому-то я нужна, для чего-то я родилась! Неужели случайно, без цели, без пользы появилась на свет Тося Лубкова? Просто так родилась пятого августа 1942 года, проживет лет шестьдесят, семьдесят и умрет, исчезнет навсегда. Тетя С. верит, что человек не исчезает и после смерти, самое главное в нем — душа — живет всегда. Как бы мне легко было жить с такой верой! Если я вечная, если я бессмертная, то какие пустяки, что я некрасивая, что идет время, а любви нет. Временное — значит, не важное. Нет веры во мне, а без веры жить нельзя!..»
«…Человеку приложили к телу бумажку и внушили ему, что это раскаленное железо. У человека на теле появилась краснота, как от ожога. Дух, который вошел в человека, вызвал ожог. Значит, дух может стать силой, может оставлять следы. Значит, Он существует! Тогда почему люди не верят в Бога? Почему?..»
«…Я опять сегодня пошла к С. Она простая женщина и никогда ни над чем не задумывается, как я задумываюсь. Она просто верит и не сомневается. А я сомневаюсь. Значит, моя вера не крепкая. С. налила мне в пузырек святой воды и сказала: «Вот увидишь, сколько ни будет стоять, а никогда не зацветет, потому что святая…» Я спрятала бутылочку в кладовке среди пустых пузырьков на подоконнике. Там свет, в темноте она и так бы не зацвела…»
«…С. мне сказала, чтобы я пошла в церковь. Зачем? Если я верю, то мне не нужна церковь. Лев Толстой не любил ее, там все фальшь. И на самом деле — собираются и молятся доскам. Какая глупость! Бутылочку со святой водой я сняла с окна. Если я жду, что она зацветет на солнце — значит, не верю. Мне же не столько Бог нужен, сколько Вера. Я все-таки плохо верю».
«…Вчера было рождество. Девчонки из нашего класса ходили в церковь, просто так, из любопытства, а потом рассказывали и хихикали. Ежели не веришь, то не ходи. Смеяться над Верой! Что может быть выше Веры?»
«…Опять шла служба в церкви, и я решила — схожу. Народу много, толкаются, шипят друг на друга. Мне так и хотелось сказать: «Уж если вы верующие, если молиться пришли, чтоб очистить душу, то чего же вы шипите и толкаетесь, как на базаре?» Началась служба, многие стали на колени, хор запел. Я была далеко и только разобрала слова: «Иисус Христос воскрес, смертию смерть поправ!» Какие слова — «смертию смерть поправ»! Все кругом крестились, уже никто не толкался, мне тоже захотелось вместе со всеми молиться. Я поняла, для чего церковь! Люди не должны веровать отдельно друг от друга. У них Бог общий. Поэтому они должны время от времени вместе сходиться, вместе веровать. Пусть даже молиться доскам. Бог, нарисованный на доске, не Бог, а его символ. Так же, например, буква — символ звука. Вижу букву и произношу нужный звук. Вижу икону и испытываю то чувство, которое я должна испытывать к Богу. Молиться доскам — вовсе не глупость!»