На Тропниковых сразу же набросился Аркадий Никанорович.
Тося Лубкова знает, что человек произошел не от созданного богом Адама, а от обезьяны. Знает — и верит в бога! Причина Тосиной веры не в темноте, не в незнании каких-то истин. Доказывать ей, что библия обманывает, что Адама не существовало, повторять основы дарвинизма, которые она проходила на уроках, бесполезное дело. Почему Тося верит в бога? Да потому, что перестала верить в людей, в товарищей. Ей не столько нужен диспут, открывающий глаза на научные истины, сколько моральная поддержка.
Чета Тропниковых: он — учитель физики, она — химии. Он высок, плечист, лобастая голова всегда в упрямом наклоне, взгляд решительный, исподлобья — не человек, а стенобитное орудие, всегда готов идти напролом. Она тонкая, светлая, с серыми глазами, мягкая на вид, обманчиво наивная, с женской хитрецой и с женским сумасбродным упрямством. Он глушил Аркадия Никаноровича своим басом, она опутывала лирическим сопрано. Но Аркадий Никанорович, как кремневая сосенка на песчанике, не гнулся, горячо блестел очками в сторону Тропникова — мужа, отпускал отточенные улыбочки Тропниковой — жене.
— Учтите: Тося Лубкова уже вернулась в школу! — напоминали ему.
— И что же? Может, хотите сказать — перестала верить? Тогда о чем спор, разойдемся по домам, довольные и успокоенные.
— Она вернулась, значит как-то доверилась одноклассникам!
— Ой ли?
— Улыбайтесь сколько хотите, а первый шаг к доверию сделан.
— Дальше?
— Дальше добьемся, чтоб ее доверие к ребятам росло.
— Оч-чень хорошо! Дальше?
— А дальше ее товарищи, которым она как-то доверяет, начнут диспут о боге!
— И, разумеется, переубедят ее.
— Пусть Тося не будет принимать прямого участия в диспуте, пусть следит со стороны…
— А если она станет не следить, а избегать?
— Не станет!
— А вдруг да… Вдруг да эти диспуты заставят ее опять отдалиться от товарищей. Не придется ли, уважаемая Ирина Владимировна, снова возвращать ее в лоно нашей матери-школы, тянуть песенку про белого бычка?
— Станет следить! Не может не следить! Любой разговор о боге у нее неизбежно вызовет болезненное любопытство. Понимаете — болезненное! Магнитом потянет! Это ли не сближение! Это ли не решение вопроса!
— Вашими бы устами да мед пить.
Как и должно быть, одни учителя стали на сторону Тропниковых, другие — на сторону Аркадия Никаноровича.
Учительская забурлила.
Мало-помалу один за другим все повернулись ко мне.
— Согласен с Аркадием Никаноровичем, — начал я, — согласен, что для Тоси нужнее сейчас не наше просвещение, а наша человеческая поддержка. Мы все силы, все время отдаем обучению. Считай, другим не занимаемся. Уроки, домашние задания, дополнительные занятия… Учим и ревниво напоминаем: слушай объяснения учителя — нужно для тебя, выполняй домашние задания сам, отвечай за себя. Всюду сам и для себя!
— Анатолий Матвеевич! — Верный завуч Анна Игнатьевна, округлив от удивления девичьи наивные глаза, воззрилась на меня. — Разве можно иначе?
— Наверно, нельзя. Думаю, и дальше будем учить, как учили, по-старому.
— И все-таки…
— И все-таки в противовес тому, что над алгебраической задачей или литературным сочинением ученик должен думать в одиночку, нужно найти такое, над чем бы думали все, сообща, коллективно, школой. Думали, искали, спорили, тесно общались. Что-то помимо той учебы, которая предопределена программой.
— Придется задавать шарады и головоломки в общешкольном масштабе, — усмехнулся Аркадий Никанорович.
— Жизнь сама задает шарады и головоломки. Не так давно зашел спор… Сейчас век техники, век великих научных открытий, должны ли уйти культура и искусство на второй план как менее важная сторона жизни? А если б мы этот спор вынесли за стены учительской, заставляли задуматься над ним всех учеников… Наука или культура, физики или лирики? Не так важно, изменим ли мы вообще взгляд на этот вопрос. Важно, что, решая, сами изменимся…