Тишина. За окном сквозь открытую форточку слышна взбалмошная весенняя возня воробьев. Коротков неподвижен.
— Вы слышали, Коротков?
— Слышу, — роняет он угрюмо.
— Во сколько часов?
— В семь.
— Не вздумайте опоздать хотя бы на минуту.
На педсоветы, случается, вызывают родителей, еще чаще на педсоветах обсуждают поведение того или иного ученика, обсуждают, но не вызывают. Предстать же перед педсоветом самолично — случай редчайший. Класс подавлен, а воробьи за форточкой беззаботно воюют.
Я не спешу уходить, пристально оглядываю лицо за лицом. И каждый, на ком останавливается мой взгляд, поспешно опускает глаза. Мое внимание задерживает лицо Тоси Лубковой. Она смущена, но не как все. В ее смущении что-то жалкое, растерянное, низко опущенная голова ушла в плечи, вид такой, что с радостью бы спряталась под парту. Что-то не так… Но что?.. И вдруг меня осеняет: она не защитила Евгения Ивановича, а должна была это сделать! Ей стыдно.
— Могу ли я, ребята, задать вам один вопрос? — В голосе моем уже нет начальственного металла, и класс зашевелился — поднялись головы, расправились плечи. — Если вам не захочется отвечать, не настаиваю. Скажите: нашелся ли среди вас кто-нибудь, который подал голос в защиту Евгения Ивановича?
Шумок, переглядывание, затем с задней парты хмуроватый бас Алексея Титова, веснушчатого, рассудительного паренька.
— А что тут скрывать, многие защищали.
— И ты, Титов?
— Ну и я… В больное-то место бить…
А у Тоси Лубковой краснеет даже лоб: многие защищали, она — нет, а давно ли негодовала на других, что несправедливы.
Саша Коротков продолжал стоять перед классом, не смея пошевелиться, не подымая глаз от полу.
— Евгений Иванович, — обратился я подчеркнуто вежливо, — с Коротковым решайте по вашему усмотрению: хотите — оставьте в классе, хотите — удалите его.
— Коротков, — устало проговорил Евгений Иванович, — садитесь на свое место.
— Анатолий Матвеевич, — Саша дернулся в мою сторону, — разрешите мне не присутствовать на уроке.
— Не я веду урок, а Евгений Иванович. Он требует, чтобы вы сели на свое место, Коротков!
Тяжело-тяжело, с усилием он двинулся, вяло побрел к парте.
Голова Тоси Лубковой по-прежнему низко склонена.
24
Учителя собирались на педсовет, шумно двигали стульями, перекидывались случайными словами, косились на Морщихина, сидящего на своем месте за столом.
Морщихин вдруг встал, решительно подошел ко мне.
— Анатолий Матвеевич… — Глаза по обыкновению скользят мимо моего лица. — Может, мне лучше не присутствовать сегодня на этом совете?
— Почему?
— Вам всем будет свободнее говорить обо мне.
— Говорить за вашей спиной?
— Вы надеетесь меня перевоспитать?
— Нет. Нам нужно, чтоб вы знали, что мы о вас думаем.
— Приблизительно знаю.
— Вы считаете себя правым?
— Да, Анатолий Матвеевич, считаю.
— Тогда чего же вы боитесь?
Евгений Иванович отошел, приблизилась Анна Игнатьевна.
— Анатолий Матвеевич, — многозначительный кивок на дверь, — там Коротков… Уверяет, что вы приказали ему присутствовать на педсовете.
— Приказал. Пусть войдет и садится.
— Но, Анатолий Матвеевич… Мы же сейчас будем обсуждать вопрос о Морщихине!
— Совершенно верно.
— Ученик станет слушать, как критикуют учителя!
— Для этого и позвал его. Пусть знает, насколько сложно наше отношение к Морщихину.
— Но поймет ли?..
— А вы еще считаете его ребенком? Через два месяца этот ребенок закончит школу и станет самостоятельным человеком. Пора ему уже разбираться в сложных вопросах.
Анна Игнатьевна ввела Сашу Короткова, усадила за длинный конец стола. Взлохмаченная Сашина шевелюра поднялась между лоснящейся лысиной учителя черчения и рисования Вячеслава Андреевича и седым пробором Агнии Львовны, преподавательницы немецкого языка. Парень в явной тревоге, хотя и напустил вид, что ему все трын-трава.
Я поднялся со своего места, оглядел учителей. Мой штаб, мои маршалы… Среди них — Евгений Иванович Морщихин, нынче он уже не сотоварищ по делу, а противник. Не по себе этому противнику, не верит в свои силы, переполнен страхом и сомнениями, не хотел бы он с нами войны. Десять лет прятался, теперь прятаться нельзя.