Учителя возбужденно шевелились. Морщихин по-прежнему сидел в оцепеневшей позе.
— Предлагаю: завтра же после уроков провести классные собрания. Нужно откровенно объяснить ребятам, что учитель математики Евгений Иванович Морщихин придерживается чуждых им взглядов.
— Откровенно? — раздались голоса.
— Дети же! Поймут ли правильно?
— Запутаемся!
— Обострим положение!
— Только откровенно! Только прямо! Не скрывая! Если мы будем скрывать и утаивать, то среди учеников создастся впечатление чего-то запретного, таинственного, страшного. И они правдами и неправдами, через разные слушки и слухи, наверняка извращенные, недостоверные, преувеличенные, будут узнавать все. Так пусть лучше узнают от нас. Пусть узнают правду!
— Но авторитет-то Морщихина как преподавателя мы подорвем этим! — бросил Аркадий Никанорович.
— Одновременно нужно объяснить, что мы воюем не с учителем Морщихиным, а с его взглядами. Евгений Иванович обладает знаниями по алгебре, геометрии, тригонометрии, и было бы глупо ими не пользоваться. Пусть преподает, нужно учиться у него. Предупредите: если на уроках кто-нибудь вздумает совершать выпады против Евгения Ивановича, мы станем рассматривать это как злостное нарушение дисциплины. Злостное! — Я снова повернулся в сторону Морщихина. — Евгений Иванович, мы с вами в разных лагерях. Прятаться больше нельзя. Войны не избежать.
Учителя возбужденно переглядывались. Морщихин сидел, уныло потупив голову, всем своим видом говорил — действуйте, я покорен.
— Мы собираемся воспитывать не фрондирующих атеистов, умеющих лишь бездумно охаивать религию, нам нужны атеисты вдумчивые, тактичные, способные убеждать верующих, не оскорбляя их религиозных чувств. Вот этому-то такту пусть и учатся наши ученики на отношении к Евгению Ивановичу Морщихину.
Педсовет кончился, когда школьный двор за окном затянуло темнотой. Учителя расходились. Что-то схожее было во всех лицах, все молчали, взгляд каждого был направлен внутрь себя.
Хлопнула дверь в последний раз. В ярко освещенной, ставшей вдруг просторной комнате, кроме меня, остались двое: Евгений Иванович, тяжело уставившийся в стол, неподалеку от него — Саша Коротков, высоко поднявший взлохмаченную голову. Саша молча переводил глаза то на своего учителя математики, то на меня.
Наконец Евгений Иванович устало поднялся, кивнул слабо мне на прощание, медленно прошел к двери, и как только дверь за ним прикрылась, Саша пружинисто вскочил с места.
— Я все понял, Анатолий Матвеевич!
— Очень хорошо. Я в этом не сомневался.
— Я был не прав! Я хочу… Я просто требую, чтоб мне вынесли должное наказание!
— Опять наказание… — Я устал, и в эту минуту мой голос, верно, был старчески брюзглив. — Наказывать после того, как человек понял. Наказание ради наказания… Пора уж, Саша, поумнеть. Завтра в вашем классе собрание. Ты там отчитаешься обо всем, что слышал здесь. Ясно?
Саша судорожно глотнул воздух:
— Ясно.
25
Утром, как только начались занятия в школе, из райкома позвонили:
— В пять часов в парткабинете состоится расширенное бюро райкома партии. Вы готовы к выступлению?
— Готов.
Но едва кончились уроки первой смены, я закрутился — во всех классах проходили собрания, почти каждый классный руководитель рвался поговорить со мной, дверь в мой кабинет не закрывалась.
— Анатолий Матвеевич, ребята спрашивают, когда начнется диспут о душе?
— Анатолий Матвеевич, тут возник один вопрос — рассудите…
— Анатолий Матвеевич, выслушайте… Анатолий Матвеевич, уделите минутку…
Я спохватился, когда часы показывали без пяти минут пять, — батюшки, опаздываю!
Я думал, что меня будут ждать, что мне придется извиняться, выносить косые взгляды. И действительно я опоздал. Когда, запыхавшись, ввалился в заполненный народом парткабинет, заседание уже началось. Однако никто не заметил моего опоздания, только ближайший к двери массивный мужчина, с крупным властным лицом, в болотных сапогах, испачканных грязью, молча придвинул стул, взглядом пригласил: «Садись».
Говорили о весеннем севе, который вот-вот должен начаться.
Над всклоченными шевелюрами, над короткими стрижеными ежиками, над лысинами с седыми макушками висел табачный дым. Я принялся разглядывать собравшихся, тех, кого обязан убедить. Обдутые ветром, продубленные морозом лица — полные и худощавые, молодые и старческие, открыто-простодушные и лукаво-хитрые, властные, запоминающиеся, как у моего соседа, и неприметные на первый взгляд, как у пожилого товарища с обликом колхозного счетовода, почему-то свободно занимающего место по правую руку от Ващенкова. На всех лицах общее — какая-то деловитая, независимая сосредоточенность. Общее и в одежде — полное пренебрежение к ней: выгоревшие пиджаки, штопаные свитера, косоворотки, распахнутые плащи. На многих, как и на моем соседе, болотные сапоги, измазанные грязью, — видно, что ехали из дальних углов района. Все это председатели колхозов, агрономы, механизаторы… Знаю председателя «Власти труда», у которого мои ученики проходили трудовую практику, знаю мельком еще двух-трех, остальные незнакомы.