Особенно подробно Рылеев расспрашивал Штейнгеля и Пущина о московских единомышленниках. Интересовался настроениями москвичей, выяснял, делают ли они что-нибудь для революции. Спросил и про графа Михаила Орлова, когда-то непримиримого врага монархии.
— Это было давно, — с сожалением отвечал Пущин. — Нет уж прежнего орла. После женитьбы да еще после того, как у него отняли Шестнадцатую дивизию, орел превратился в обыкновенного петуха. Жизнь обломала крылья, погасила огонь юности.
— Жаль! — с грустью резюмировал Рылеев. — Он мог бы немало сделать для республики. Революции такие люди очень нужны. Ну а что в Москве? Каковы настроения?
— Как и повсюду, — сказал Штейнгель. — Зловещая тишина. Перед бурей...
— Вот скоро и нарушим эту тишину, — заметил исполненный решимости Рылеев. — Было бы хорошо, если бы одновременно началось восстание и в Москве. Жаль, что новости так долго идут по нашим бесконечным дорогам. Нет возможности вовремя договориться с друзьями, разбросанными по империи. Это хуже всего. Однако нам уже ничто не может помешать. Как говорится, возврата нет!
Приехал посиневший от холода князь Трубецкой, привез манифест Общества, который ему поручили составить. Рылеев внимательно читал параграф за параграфом, иногда задерживаясь на какой-нибудь фразе. Согласно этому документу царское правительство распускалось, отменялось крепостное право, всем сословиям предоставлялись равные права перед законом: свобода печати, совести и занятий. Манифест гарантировал гласность судопроизводства, чиновники заменялись выборными лицами, сокращался срок службы в армии, упразднялись рекрутчина и военные поселения, вводилась обязательная воинская повинность и внутренняя народная стража. По манифесту отменялась также подушная подать и все недоимки по ней. Форму правления для новой России должен был избрать Великий собор. Ему же предоставлялось право решить вопрос о земле и определить судьбу арестованного семейства Романовых.
— Вот и хорошо, — сказал Рылеев, дочитав манифест, и глаза у него загорелись. — Мы силой оружия принудим Сенат не присягать Николаю и обнародовать этот документ. — И он потряс в воздухе бумагами.
Наталья Михайловна, жена Рылеева, пригласила гостей в столовую. Она побледнела и извелась за эти две недели. Их квартира напоминала теперь государственное учреждение. Круглые сутки суета и суматоха! Однако Наталья Михайловна не жаловалась, а мужественно несла этот крест, как верная жена своего неутомимого мужа.
Трубецкой отказался от завтрака, он куда-то спешил. Но еще не прощался, обещал к вечеру приехать.
— Все дела да хлопоты, любезная Наталья Михайловна, — сказал он шутливо, словно речь шла о заурядных вещах, а не о восстании. — Дела! Вот когда их не будет, тогда мы снова начнем собираться у вас на литературные беседы, а вы станете угощать нас ржаным хлебом и квашеной капустой. Я один целый кочан съем. Тогда эту обитель будут населять лишь музы, а не столь беспокойная братия, к которой принадлежу и аз, грешный.
— Я всегда рада гостям, князь, — искренне отвечала хозяйка. — Тем более друзьям Кондратия.
— Сколько хлопот мы вам доставили! Простите великодушно.
— Сергей Петрович, — сказал Рылеев, вставая с дивана, — подвези меня, не хочется брать ваньку. К тому же у тебя сани крытые.
— Куда же ты опять, Кондратий? — всполошилась жена. — Тебе надо полежать в тепле, а не выходить на мороз. Сегодня ветрено.
Рылеев стал ее успокаивать.
— Я чувствую себя хорошо, Наташа, а в санях князя как в боярских хоромах. У меня срочное дело, понимаешь? Надо встретиться с одним человеком.
— У тебя всегда дела. И все срочные, — вздохнула она безнадежно, опуская голову.
Рылеев поцеловал жену, быстро оглянулся и, уже выходя из комнаты, извинился перед Пущиным и Штейнгелем.
— Завтракайте, я скоро вернусь. Тогда поговорим.
Стучали подковы о мерзлую землю, мягко катили сани по улицам столицы. Какое-то время они молчали. Потом Трубецкой сказал:
— Сегодня на юг уезжает младший из Муравьевых-Апостолов — Ипполит, прапорщик квартирмейстерской службы. Он получил назначение в один из полков Второй армии. Я напишу Сергею Ивановичу, что мы собираемся поднять восстание во время переприсяги. Думаю, что такому почтальону, как Ипполит, можно доверить подобную тайну.
— Ну что же, пиши. Только осторожно, не называя фамилий. Время беспокойное, все может быть.
— Ипполит достоин своих братьев. Он скорее умрет, чем выдаст.
Они помолчали.
— Как там, на юге? — задумчиво произнес Рылеев, этот вопрос особенно беспокоил его в последние дни. — Готовы ли наши друзья поднять свои полки? К сожалению, люди еще не научились за короткий срок преодолевать расстояние в сотни верст.