Рылеев говорил резко и точно, голос его звучал уверенно, словно он провозглашал вслух то, что было давно решено.
«Не любишь ты меня, Кондратий, — с укором сказала сыну Анастасия Матвеевна. И сразу как-то ссутулилась, сделалась ниже ростом, постарела на несколько лет. — Ты один у меня, и не дай мне бог дожить до того дня, когда я услышу о тебе что-нибудь страшное. Не дай бог увидеть тебя в несчастье».
«Хорошо, что она не дожила и не знает, что я оказался в этом каменном мешке. Николаевские судья сошлют меня в Сибирь. Правда, царь разговаривал со мною вежливо, когда меня привезли в Зимний. Без гнева спросил, почему я устроил ему такую неприятность, обидел его. И заявил, будто из-за меня пролилась невинная кровь. Провел платком по глазам, вытер слезу. Может быть, ему и впрямь жаль убитых на Сенатской? Но тогда зачем же он приказал стрелять картечью по людям, которые хотели только потребовать, чтобы с ними по-человечески обращались?.. Однако на меня Николай не кричал, даже когда я отказался назвать участников заговора. Лишь вскользь заметил, что хочет все подробно узнать, чтобы спасти и предостеречь неразумных и неосторожных. И сам сказал, что за ошибки юности не наказывают...»
Николай и в самом деле встретил Рылеева по-отечески ласково. Казалось, он сочувствовал ему, жалел, что Рылеев оказался среди заговорщиков. Николай подошел к нему, окинул взглядом, упрекнул:
— Пугачев восстал против монархии и правительства, по ведь он происходил из смердов. А вы дворянин, воспитывались в кадетском корпусе, имеете чин, были в заграничном походе. К лицу ли вам участвовать в подобной акции? Стыдитесь, подпоручик! Пиит, правитель Российско-Американской компании — и вдруг злодей! Мне просто не верится.
Взволнованный Рылеев произнес очень искренне, как на исповеди:
— Ваше величество, человек должен желать свободы и благоденствия не только для себя лично, но для всех. Власть, отданная в руки одному человеку, не может сделать народ счастливым. Наоборот, отсюда все страдания...
Николай нетерпеливо прервал его, но не грубо, а как будто желая добра молодому человеку, допустившему ошибку:
— Знаю, вас отравила своим ядом философия, которую я ненавижу. Книжность только вредит людям, особенно молодым. Разве вы не убедились в этом на себе, подпоручик? Вот подумайте-ка на досуге. Я уверен, вы признаете свою ошибку. И откровенно напишете мне обо всем. Как императору. И как ближайшему другу, которому поверяют тайны.
Фельдъегерь вез Рылеева неизвестно куда. Только когда распахнулись двери тюремной кареты, Рылеев понял, что он в Петропавловской крепости.
Его принял комендант, прочитал записку, привезенную фельдъегерем, равнодушно взглянул на арестованного. Потом прошелся по комнате, прихрамывая, — вместо одной ноги у него была деревяшка.
— Сейчас вас отведут на ваше постоянное место, где вы будете находиться впредь до высочайшего повеления, — сказал он Рылееву.
Вошел безносый плац-майор Подушкин, на пороге вырос тюремщик. Комендант покосился в сторону Рылеева, и плац-майор без слов понял своего начальника.
Рылееву привычным движением завязали платком глава, молча, прикоснувшись рукой, приказали идти.
И вот его «постоянное место», как сказал комендант крепости. Холод, мрак, неизвестность...
Утром заскрежетали засовы, застучали двери — тюремщик принес миску с водой, чтобы умыться. Рылеев уже не пытался вступить с ним в разговор, знал, что ответа не дождется. Только взглянул с грустью — жаль было человека, которому приходилось зарабатывать кусок хлеба в безмолвных стенах каземата.
Тюремщик быстро сделал свое дело, не обращая никакого внимания на узника. Взял миску и медный кувшин в водой и вышел. Немного погодя принес завтрак, поставил его на столик и, не глядя на Рылеева, так же молча вышел опять.
«Вот и начался первый день моей новой жизни!» — с иронией сказал самому себе Рылеев. Он посмотрел на узкое зарешеченное оконце, тяжело вздохнул. За окном давно был день. Над городом висело зимнее небо, там был чистый морозный воздух. А тут — мокрые стены, вечные сумерки, гнетущая тишина.
«Надо жить, не теряя надежды. Обязательно», — приказал себе Кондратий Федорович и присел к столику, на котором в оловянной миске дымился кулеш. С непривычки рукам в кандалах было трудно двигаться, железо при каждом жесте тоскливо позвякивало.
На глаза Пестелю надели повязку и повели. Куда — плац-майор не сказал. Повернули налево, потом направо, еще раз налево. Наконец приказали остановиться.
— Снимите повязку. Позволяю сесть.
Павел Иванович не сразу пришел в себя. Довольно большая комната, перегороженная ширмой; за ширмой голоса, смех. Словно не в крепости, а на воле. Главное — много света и тепло.