Николай стоял важный, даже величественный, точно приготовился к выходу на сцену. На нем был мундир Измайловского полка. Он долго разглядывал Бестужева-Рюмина, как будто изучая его.
Михаил Павлович тоже смотрел на императора, и ни один мускул не дрогнул на его раскрасневшемся от мороза лице.
— Ты кто такой? — наконец спросил Николай, нарушив тяжелое молчание.
— Подпоручик Полтавского полка Бестужев-Рюмин, — не вполне четко ответил Михаил Павлович, не спуская глаз с венценосного лицедея.
— Нет, ты изменник и злодей! — с презрением и злобой произнес царь. — В моей армии несут службу люди, верные присяге. А ты нарушил присягу, ты изменил ей.
Михаил Павлович молчал. Николай подошел ближе, взял его за плечи, посмотрел прямо в глаза и уже другим тоном спросил:
— Как ты посмел это сделать? Кто толкнул тебя на преступление против монарха? Кто? Отвечай!
— Жизнь, ваше величество, — ответил Бестужев-Рюмин твердо, не отводя взгляда.
— Жизнь? — не понял Николай и даже отступил на шаг, — Надо яснее выражаться, бывший подпоручик! Говори, кто толкнул тебя на преступление?
— Произвол, который совершает над миллионами кучка людей, притеснения, несправедливость и жестокость — вот мои учители, ваше величество!
— А известно ли тебе, что твоя судьба в моих руках? Я могу сделать тебя счастливым и могу превратить в прах. Это ты знаешь?
— Да, ваше величество. Знаю! Именно поэтому я и вступил в Общество. Я боролся за то, чтобы один человек не имел права распоряжаться жизнью других, таких же, как он, людей. Это ужасная несправедливость. И вы не можете сделать меня счастливым, ваше величество, — с вызовом произнес Михаил Павлович, не задумываясь над тем, обидится ли на его дерзость император.
Решительность, с которой были сказаны эти слова, смелость юного подпоручика вывели из себя Николая. Но он сдержался, сделал вид, что его ничуть не оскорбила откровенность арестованного. Сочувственно, даже снисходительно заметил:
— Ты ошибаешься, подпоручик! Мне очень жаль тебя. Перед тобою вся жизнь, ты еще совсем не жил. И мне хочется сделать ее безоблачной, ведь бог только один раз дает человеку жизнь. Я разделяю твои мечты, твои благородные стремления. Я тоже желаю России благоденствия и процветания. Это моя цель. И мне больно, что ты не пришел ко мне, как к старшему брату и другу, и не рассказал все откровенно. Ну почему ты этого не сделал?
Михаилу Павловичу почудилось, что голос императора задрожал, глаза подернулись слезами. Это его обезоружило. Куда девалась ненависть, которую он разжигал в себе по пороге в Петербург! Что-то теплое разлилось в груди, ему показалось, что он и в самом деле виноват перед императором. Ведь Николай взял на себя ответственность за Россию. Так, может быть, не нужно было создавать никаких тайных обществ, а следовало просто прийти к царю и обо всем открыто рассказать ему? Может быть, новый монарх по-новому будет руководить страной? Александр Первый пообещал реформы, однако потом забыл свои обещания, а Николай Первый, быть может, что-нибудь сделает для России? Где истина? Как уберечься от ошибки? Если бы знать...
Николай по-дружески беседовал с Бестужевым-Рюминым, расспрашивал его, как товарищ по полку, а не как император. Михаил Павлович отвечал обдуманно, не торопясь: он все-таки еще не доверял царю, боялся выдать кого-нибудь из друзей, случайно оказаться предателем.
А Николай словно бы и не интересовался Обществом, участниками заговора. Создавалось впечатление, что ему все известно и он искренне жалеет, что они так некстати восстали и, не имея опыта, сразу потерпели поражение.
— У тебя найдено стихотворение «Кинжал». Я его читал. Это тебе Пушкин подарил?
Михаил Павлович отрицательно покачал головой:
— Нет, ваше величество! Поэт, наверное, и не подозревает, что его стихи расходятся по всей империи. И что их можно найти на квартире военного, штатского и даже в салоне...
— Знаю, — согласился Николай. — Музы Пушкина и Рылеева достойны похвалы, как пииты они заслуженно пользуются вниманием и уважением. Отечественные таланты! До гениев им далеко, но перо у них острое.
Николай ходил, заложив руки за спину, его шаги гулко раздавались под потолком, на котором среди гроздей винограда на нежно-голубом фоне четко выделялись нарисованные амуры.
Михаил Павлович стоял не шевелясь, как и подобает стоять военному перед императором. Однако ему хотелось сесть — одеревенела спина, затекли ноги.