Итак, из старых вольнодумцев почти никого не осталось. Перед закованными в кандалы, изможденными и оборванными узниками стоял чужой полк — его привели на площадь незнакомые офицеры под командованием полковника Гебеля.
Гебель, повышенный в чине, чувствовал себя победителем и с презрением поглядывал на Соловьева и Сухинова, которые так грубо обошлись с ним в Трилесах в ту декабрьскую ночь и даже чуть было не убили его.
Гебель ничего не забыл. Будь его сила и власть, он еще не так отплатил бы наглецам.
Командовал церемонией начальник штаба Третьего корпуса князь Горчаков. На белом в яблоках коне гарцевал князь перед полком. Его больше интересовали женщины, собравшиеся на гражданскую казнь осужденных офицеров, нежели сами приведенные из тюрьмы узники.
Первыми на «лобное место» поставили Соловьева и Быстрицкого. Полк замер по команде «Смирно». Чиновник громким голосом зачитал приговор военного суда, солдат переломил над головой у каждого шпагу. И сразу же кузнец снял с осужденных старые кандалы, заковал их в новые.
Потом подвели Сухинова и Мозалевского, чтобы то же самое проделать и с ними.
Когда чиновник произнес: «Лишить чинов и дворянства, отправить навечно в каторжные работы», — Сухинов не выдержал и крикнул:
— В Сибири тоже светит солнце и живут люди. Проживем и мы!
— Молчать! — заорал князь Горчаков, подлетая на коне. — Я тебя вторично отдам под суд за нарушение порядка. Умрешь под шпицрутенами!
— Ваше сиятельство, смерть не самое худшее, что может постичь честного человека.
— Заткните ему глотку! — приказал Горчаков страже.
Солдат силой нагнул голову Сухинова над плахой и переломил шпагу.
Подъехала кибитка. Закованных в новые кандалы Соловьева, Сухинова и Мозалевского под усиленным караулом прямо с площади повезли в Житомир, а оттуда в Васильков.
Быстрицкого погнали в тюрьму, чтобы потом вместе со всеми отправить в Сибирь.
На Соборной площади в Василькове плотники ставили большую виселицу: следовало настращать не только жителей местечка, но и Тамбовский пехотный полк, квартировавший теперь там. Для кого строилось это сооружение под надзором городничего Девильерса и земского исправника Кузьмина, люди не знали, хотя и догадывались.
Леся услыхала, что ставят виселицу, еще прежде, чем плотники принялись за работу. Эту новость принес отец. Рубашевскому, как заседателю земского суда, было известно о предстоящей церемонии. В тот день только и разговору было, что о таинственном сооружении, для которого уже начали возить доски.
Хозяйка с осуждением взглянула на мужа: зачем за обедом да еще в присутствии дочери рассказывать столь ужасные вещи? Леся и так вся извелась, не спит по ночам, осунулась.
— А может быть, никого и не повесят, только попугают, — попробовал исправить свою ошибку Рубашевский.
Он вытер салфеткой губы и откинулся на спинку стула, как человек, хорошо пообедавший и теперь мечтающий только о покое и отдыхе. В самом деле — какое ему дело до виселицы и вообще до чужой судьбы? Ему самому ничто не угрожает, у него есть служба, его дом — полная чаша. Зачем же зря волноваться?
После подавления солдатского восстания в Василькове опять воцарилась тишина. Вместо Черниговского полка там расквартировали Тамбовский, в жизни обывателей ничего не изменилось. Командир Тамбовского полка тоже будет давать новогодние балы, и так же будет играть военная музыка. Из окрестных имений съедутся помещики, женщины будут выставлять напоказ модные туалеты, матери привезут своих чад на первый бал — вернисаж. Все, как и раньше.
Дальше ход его мыслей прервался, стали слипаться веки. Рубашевский поспешил в спальню.
Леся тоже встала из-за стола, но мать остановила ее.
— Отец напугал тебя? Не принимай близко к сердцу эти глупости. Не прислушивайся к неприятным известиям. Ты и нынче почти ничего не ела. Так можно совсем исхудать. Ну подумай, кому ты будешь нужна, такая унылая и измученная? А ведь ты невеста, тебе пора вить собственное гнездышко.
— Не беспокойтесь, мама, — печально взглянула на нее Леся. — Просто мне не хочется есть. И голова разболелась. Пойду немного полежу, и все пройдет.
Леся поцеловала мать и ушла в свою комнату. Рубашевская тревожным взглядом проводила дочь.
«Что с нею творится, ума не приложу! С кем посоветуешься, кому расскажешь свое горе? Леся всегда была такая веселая, такая певунья. На рождество на балу у Гебеля так хорошо танцевала, все ее хвалили. А потом заскучала. Может быть, сглазили? Надо непременно съездить к сестре, посоветоваться хоть с нею».