Леся тоже часто вспоминала бал у Гебеля: в тот день она, увы, последний раз виделась с Сухиновым. Это было, когда в Васильков пришли восставшие черниговцы: они арестовали майора Трухина и отслужили на Соборной площади молебен. А потом поползли слухи об арестах солдат и офицеров.
Ужасно! Почему люди так жестоки? Кто научил их убивать, мучить, строить тюрьмы? И для кого? Для таких же, как они сами! Но ее любимый, поручик Сухинов, — иной. Он нежный, правдивый. Обещал приехать просить у родителей ее руки. И родители, конечно, не откажутся благословить их на брак. Ведь Иван самый лучший среди всех офицеров. Ему как никому другому к лицу гусарский ментик.
И вдруг все смешалось, перепуталось. Сухинов забежал на минутку попрощаться. Он выступал в поход с черниговцами, а ведь мог бы остаться. Он должен был ехать в Александрийский гусарский полк, но почему-то пошел с бывшими однополчанами. И даже не сказал, куда, надолго ли. Наверное, это военная тайна.
С тех пор Леся больше не видела любимого. Но каждый день ждала его. Прошла зима, миновала и весна. Она представляла себе, как он подъедет к их дому, легко спрыгнет с седла, а она бросится к нему и больше никуда не отпустит.
Мечты, мечты! Как вы милы даже в непогоду, когда весь горизонт затянут тучами, когда буря за окном ломает деревья и ливень изо всех сил хлещет землю...
Всю зиму в Васильков ездили жандармы, фельдъегери, всякое начальство. Через местечко гнали закованных в кандалы солдат. Говорили, что и в столице неспокойно. А Сухинов не появлялся и не подавал о себе вестей. Где он? Что с ним? Спросить было не у кого: в Василькове не осталось ни одного знакомого офицера.
Отец возвращался домой мрачный, за обедом молчал. Сегодня впервые заговорил о виселице.
Хотя тревога ни на минуту не покидала ее, Леся все же верила, что Сухинов жив и в один прекрасный день неожиданно вернется в Васильков. Тогда он расскажет, где пропадал столько времени, почему не отзывался. Ну и отругает же она его за то, что заставил ее так долго волноваться, не спать по ночам! А потом простит, потому что очень любит его...
Однажды вечером Леся случайно услышала, как отец сказал:
— Завтра на Соборной площади будут наказывать офицеров-черниговцев, осужденных в Могилеве военным судом.
Мать испуганно спросила:
— А их не повесят?
— Да нет, — успокоил ее муж. — Поставят под виселицу, зачитают сентенцию, переломят над головой шпагу и повезут в Сибирь. Это гражданская смерть, понимаешь? Позор перед армией. Завтра на площадь не пробьешься, все местечко высыплет. Хочешь, и мы пойдем?
— Если не будут вешать, это не страшно, — согласилась мать.
— Наверное, мне поручат читать сентенцию, ведь у меня громкий голос. А может быть, приедет чиновник из Могилева, — предположил Рубашевский. В душе он молил бога, чтобы именно ему выпала эта честь.
Леся не подала виду, что слышала разговор родителей, но решила обязательно пойти посмотреть, кого будут наказывать.
Рубашевская сначала отговаривала дочь, однако потом согласилась: пусть рассеется, побудет на людях, а то все дома да дома.
День выдался тихий, солнечный, на небе ни облачка. С самого утра к Соборной площади потянулись люди. Многие приехали из окрестных сел.
Рубашевский позаботился о жене и дочери: проводил их на высокое крыльцо, откуда было хорошо видно, что делалось около виселицы.
На площади море голов — шляпы, платки. Мальчишки, подростки влезли на деревья и крыши — издали кажется, будто их облепили птицы. Немилосердно печет солнце, по лицам ручьями течет пот.
А на крыльце тень. Леся в тревоге смотрит на помост, на шеренги военных и думает об осужденных. На душе тяжесть: ей жаль их. За что их подвергают такому позору? Что дурного они сделали, чтобы так мучиться?
К виселице прошествовал батальон, набранный из солдат Девятой дивизии, и построился напротив Тамбовского полка. Как только батальон занял свое место, послышались голоса:
— Ведут! Ведут!..
Точно волна пробежала по живому человеческому морю. Эхо раскатилось по самым дальним углам площади и потонуло в зловещей тишине.
Впереди ехали всадники — освобождали дорогу трем узникам, которые медленно брели под палящим солнцем, позванивая кандалами.
— Мученики!.. — вырвалось из сотен грудей.
У тех, кого вели на виселицу, в самом деле был страдальческий вид — оборванные, изможденные, простоволосые. Никто не узнал бы в них бравых офицеров, которых когда-то провожала по улицам местечка не одна пара женских глаз. Теперь они вызывали лишь жалость и сочувствие.
Не узнала и Леся своего любимого. Сухинов тяжело переставлял закованные в кандалы ноги, но голову держал высоко, в глазах светилось презрение к высшим офицерам в раззолоченных мундирах и вообще ко всему, что нынче, подобно огромной черной туче, надвинулось на Россию. А он, молодой поручик, любил Россию, ради нее ступил он на свою опасную дорогу.