Словно белые привидения, стояли пятеро в саванах в полутемной церкви. Началась служба.
— «Иже по плоти сродницы мои, и иже по духу братие, и друзие, и обычнии знаемии — плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся...»
То и дело вбегали посланные от генералов Бенкендорфа и Чернышева, торопили поскорее кончить божью службу. Светает, а казнь следует совершить до восхода солнца — так приказал император.
Священник тоже нервничал, хотел побыстрее закончить неприятную церемонию. Губы у него дрожали, когда он произносил слова напутствия, привычные слова, твердо запомнившиеся за много лет службы в церкви. И дрожала рука, позвякивала кадильница, как и кандалы на смертниках.
— «Души рабов твоих Кондратия, Петра, Сергия, Павла и Михаила от всякия узы разреши и от всякия клятвы свободи, остави прегрешения им, яже от юности ведомая и неведомая, в деле и слове...»
— Ваше преподобие, скорее кончайте! — закричал генерал-адъютант Чернышев, быстро входя в церковь.
Мысловский посмотрел на него непонимающим взглядом и продолжал:
— «Да отпустится от уз плотских и греховных и приими в мир рабов твоих — Михаила, Сергия, Павла, Кондратия и Петра...»
— Кончайте! — опять закричал Чернышев, посинев от гнева или, может быть, от волнения.
Испуганно заметались огоньки свечей, громче задребезжала кадильница в руке Мысловского, и звоном отозвались кандалы.
— «Вечная память!..» — провожало смертников тоскливое пение, когда они выходили из церкви, глухо топая закованными в железо ногами.
— «Вечная память!» — эхом отозвалось в предрассветном воздухе, точно не люди, а выходцы с того света справляли службу на дремлющей земле, ибо первый луч солнца еще не успел разогнать тьму и не благословил новорожденный день.
Ночью прошумел дождь. Распорядители казни принялись осматривать виселицу, а осужденных отвели в небольшой погреб, захламленный и тесный.
— Посидите здесь немного! — приказал плац-майор, останавливаясь у порога.
Садясь, Пестель заметил гробы из неструганых досок, больше похожие на грубые ящики, в которых вывозят мусор и разные отбросы. Рядом с Пестелем сели Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин, а по другую сторону — Рылеев. Каховский стоял, опершись плечом на стену. Он опустил голову и задумался, почти забыв, что через несколько минут всем им придется взойти на эшафот.
Перед глазами промелькнула недолгая, скупая на радости жизнь. Он вспомнил, как, уже будучи в отставке, в глуши Смоленской губернии, влюбился в красавицу Салтыкову, происходившую из богатого аристократического рода, как мечтал о счастье с нею.
Но избалованная Салтыкова лишь играла с неказистым поручиком в отставке, больше похожим на подростка с его оттопыренной верхней губой, чем на рыцаря ее грез. Поиграла и вышла замуж за Дельвига, друга Пушкина. А у Каховского на всю жизнь осталась в сердце незаживающая рана. Тогда он решил все свои силы и способности отдать революции. Сам предложил Обществу уничтожить тирана, чтобы дать дорогу свободе и навсегда покончить с несправедливостью и притеснениями, мешающими честным людям быть счастливыми, а великодушным — делать добро.
Но ничего не удалось осуществить. Почему он не убил Николая Романова, а стрелял в Милорадовича? Разве смерть генерал-губернатора могла принести пользу революции? А Николай остался жив, арестовал своих недругов и пятерых послал на виселицу. «Выходит, из-за меня он убивает моих друзей и единомышленников? И в том, что они скоро умрут на виселице, есть доля и моей вины? Я поверил тирану, увидел слезы в его вытаращенных лживых глазах. Будь проклят я за измену! Ненавижу себя, проклинаю!»
Он не мог простить себе, что не пошел в Зимний дворец и не убил Романова, хотя накануне, на последнем совещании у Рылеева, обещал это сделать.
«Что ждет нас в потустороннем мире? Быть может, там мы будем избавлены от этого чудовищного лицемерия, от гнусной лжи... Николай опутал меня паутиной обмана и нынче поглумился последний раз, когда приказал по мне, живому, служить панихиду. Дешево купил меня тиран! Теперь уж я не поверил бы ни его слезам, ни льстивым словам. Не поверил бы! Но поздно, возврата нет. Осталось сделать несколько шагов. Осталось жить несколько минут. Слишком мало, чтобы исправить свои ошибки. И очень много — для душевной муки».
У эшафота играли военный марш. Звуки музыки то звучали громче, то затихали, точно оркестр отходил подальше.
Пестель вел себя спокойно, словно ему предстояло не взойти на эшафот, а выполнить простую формальность. Он старался отгонять прочь воспоминания, как будто у него ничего не было позади. Только жаль было матери. Хотелось в последний раз обнять ее, сказать что-нибудь ласковое.