«Не надо об этом думать, — приказал он себе. — Эти предательские мысли расслабляют человека, а последние шаги в жизни нужно пройти твердо, как подобает настоящему человеку. Да! И не следует думать о том, что произойдет через несколько минут».
Свое спокойствие Павел Иванович старался внушить остальным, чтобы они не дрогнули в роковую минуту, чтобы не подкосились ноги, когда они поднимутся на помост. Ведь царские слуги все заметят и донесут Николаю Романову.
Павел Иванович ободрял товарищей, чувствуя ответственность за каждого, кто находился сейчас рядом с ним. Больше всего болела у него душа за самого младшего из смертников — Бестужева-Рюмина. Никому не хочется погибать. Но особенно страшно уходить из жизни в двадцать три года.
Это Пестель понимал, быть может, как никто другой, Он незаметно наблюдал за Бестужевым-Рюминым с той самой минуты, когда зачитали приговор и пятерых смертников отделили от других осужденных.
Как наиболее старший и опытный, Павел Иванович не ошибался относительно мыслей и чувств своего друга. Михаил Павлович пытался держаться бодро, как все товарищи, но в душе готов был кричать, протестуя против смерти. Он хотел жить! Перед глазами стоял образ Софьи — милой, несравненной, родной его Софьи! Он видел ее такою, какою она была в последний раз в Русановке, в том земном раю, где только и могла родиться эта добрая и верная душа.
Тяжело было Бестужеву-Рюмину, нестерпимо тяжело, но он крепился, ничем не выдавая душевных мук. И хотя приказывал себе не думать, однако не мог примириться с мыслью, что вот-вот умрет. Каждая клеточка его существа восставала против этого. «По какому праву смерть должна вырвать меня из жизни? Кто сказал, что я умру сегодня? Почему? И как это — умереть? Нет! Нет! Не надо смерти. Любимая, спаси меня! Прогони смерть, я хочу жить... Жить!» — кричало в нем все. Он съежился на ящике-гробу. Его била дрожь.
— Тебе дурно, Михаил? — спросил Муравьев-Апостол, прикоснувшись к нему рукой. — Мужайся, друг! Мы не должны показывать слабости перед слугами тирана. Хотя и закованные в железо, но останемся непокоренными.
— Да, да!.. Останемся! — прошептал Бестужев-Рюмин как будто не губами, а своей изболевшейся душой. И ему показалось, словно улыбнулась Софья, стоявшая около него в туманной дымке. Заглянула ему в душу своими чистыми глазами, и от этого стало легче. Точно она сняла усталость и влила в его жилы целебные соки.
Лязг железа похоронным звоном прозвучал у них в ушах. Рылеев вздрогнул, на миг оторвавшись от своих мыслей. «Спасибо судьбе, что мать не дожила до этой июльской ночи. Если б она была жива, еще труднее сделался бы для меня путь к помосту, — подумал Кондратий Федорович, поднимая глаза на товарищей. — Ведь в целом мире только мать выпивает вместе со своими детьми до дна чашу горя и бед».
В погреб вошли палачи. Смертники поняли, что они явились за ними, и тотчас встали, начали прощаться. Прощались молча, слова были лишними.
Палачи надели им на головы белые колпаки, закрывавшие лица, крепко связали веревками руки и повели к виселице. Вели медленно мимо вытянувшихся в строю гвардейцев. Так приказал император: пусть все видят, пусть все задумаются над тем, что ждет каждого, кто поднимет руку на монарха.
Стояла такая тишина, словно кругом не было ни души. И вдруг издалека донеслись голоса. Это кричали те, кто всю ночь провел у Троицкого моста, терзаясь и страдая за приговоренных к казни. Ведь люди, которых сейчас вели на виселицу, боролись за правду и добро для всей России.
Бенкендорф, сидя в седле, все время смотрел в сторону Царского Села, как будто ждал от Николая гонца с приказом в последнюю минуту помиловать пятерых смертников. Но гонцы скакали от крепости, исчезая в предутренней мгле, а со стороны Царского Села никто не появлялся.
— У нового тирана мы даже пули не заслужили, — с горечью промолвил Пестель, поднимаясь на помост. — Позорной смертью задумал покарать нас.
Осужденных подвели поближе к виселице, поставили на табуретки, накинули на шеи петли. Торопясь и путаясь ногами в подряснике, сошел с помоста священник Мысловский: он после панихиды с крестом в руке сопровождал смертников до виселицы.
Сразу ударили барабаны — точно густой град застучал по железу. Палачи быстро выбили из-под ног табуретки, но повисли только двое — Пестель и Бестужев-Рюмин. Муравьев-Апостол, Рылеев и Каховский, на которых веревки оборвались, тяжестью своих тел проломили доски помоста и провалились в глубокую яму.