Из Таганрога Александр решил отправиться в путешествие по Крыму и по крайней мере до весны не возвращаться в столицу. Он устал от дел и был уверен, что, отъехав от Петербурга, сразу почувствует облегчение и вернет себе утраченное спокойствие. А чувство свободы вызовет интерес к жизни. Прилив энергии благотворно подействует на утомленный организм, что не под силу никаким лекарствам.
Лишь бы поскорее выполнить надоедливые формальности, которых требует этикет, — попрощаться с родственниками, министрами, сенаторами. А впрочем, можно проститься только с матерью. Да еще предстоит обед с братом Николаем. Хотя и не лежит к нему душа, однако отказывать нехорошо. Семья монарха должна служить примером дружбы и любви для верноподданных, ибо это не просто семья, а святое семейство, с издевкой подумал он, вспомнив мать и братьев. Только старшая сестра вызывала в нем уважение, только ее он ценил за ум и дальновидность.
Флигель-адъютант доложил о приезде Аракчеева.
— Проси! — заволновался Александр, вставая из-за стола.
Вошел граф и остановился на пороге. Александр шагнул навстречу своему любимцу, протянул руки.
— Мой друг, почему так долго не приезжал? Что-нибудь случилось? — спросил он ласково и, обняв Аракчеева правой рукой, повел его к столу и усадил в кресло. — Нынче так нехорошо на дворе — холодный туман, слякоть. Ненавижу осенний Петербург. Ну, рассказывай, друг мой, как себя чувствуешь, что нового? Я соскучился по тебе.
Аракчеев неловко примостился в глубоком кресле, заморгал, глаза слезились от холода.
— Ничего не случилось, просто нездоровилось, потому и не мог вовремя приехать.
— Может быть, сказать Виллие, чтобы он полечил тебя? — встревожился Александр, с нежностью глядя на графа. — Я прикажу. Если нужно, пусть он не едет со мной, а останется тебя лечить. Ведь твое здоровье для меня дороже всего.
— Не волнуйся, ангел наш, — отвечал Аракчеев, с благодарностью глядя на императора, — от одного твоего слова я уже здоров. А печаль моя перед разлукою, тяжко мне будет без тебя, цезарь мой!
— А ты приезжай в Таганрог! Непременно! Только тебе позволяю.
— Благодарю! Обязательно проведаю места хоть и далекие, но богом благословенные, ежели ты там будешь, ангел наш. Как здоровье Елизаветы Алексеевны?
— Спасибо, она чувствует себя хорошо. Немного тревожится, что вполне естественно перед дальней дорогой. Осенью подобный променад не назовешь приятным. Но чего не сделаешь ради здоровья? Сам знаешь, Виллие настаивает на этом путешествии. А лейб-медикусу должны покоряться даже монархи.
— Знаю и молю всевышнего, чтобы охранил в дороге и исцелил болящих, за которых Россия денно и нощно будет возносить молитвы во все время пребывания твоего на юге. А что дорога тяжела, мне известно! Особливо не расстояние пугает, а лета наши. Скинуть бы десяток — сели бы в седла да махнули хоть на край империи. А ныне проедешь в Новгородскую губернию, в свое имение, и уже устал. Сказано в святом писании: дневи довлеют над телесами нашими убо грехи мирские, убо сатанинские страсти и помыслы мерзкие, — витиевато выразился Аракчеев.
Александр хотел было прервать его невразумительную речь, но подавил раздражение и сдержался. Ведь это, может быть, последняя беседа перед разлукой с «без лести преданным» наперсником.
— Друг мой, — обратился он к Аракчееву, когда тот кончил и закрыл глаза: то ли задремал, то ли задумался, — на время моего отсутствия назначаю тебя своим помощником и государственным советником. Блюди наши интересы и обо всем оповещай. Меня тревожит эта моровая язва, поселившаяся в полках. Нужно все узнать досконально. Скажи, сын того британского механикуса не выведал ничего нового? Я забыл его фамилию...
— Шервуд, — подсказал Аракчеев. — Он теперь служит в полку и присоединится к заговорщикам как их единомышленник, чтобы войти в доверие и все разузнать.
— Как только тебе станут известны фамилии недругов, немедленно сообщи.
— Твой приказ будет выполнен, мой цезарь! — склонил голову граф.
— А тот майор из Шестнадцатой дивизии так и не назвал сообщников, помогавших ему сеять заразу в умах воспитанников юнкерской и ланкастерской школ? — спросил Александр.
— Раевский? Упрямится, хоть режь его на куски, ни слова про злоумышленников. Сочиняет стишки, сидя в каземате крепости. Некоторые из них, переписанные от руки неизвестными, разошлись в списках. На дыбу бы его, чтобы развязал язык, да в наше время этот инструмент может вызвать нежелательные толки в Европе. Ведь мы народ просвещенный, не какие-то там азиаты. А уж Раевскому-то именно дыба и нужна.