«...Ты еще молод, погуляй на воле, узнай жизнь, а тогда уж заводи свою семью...»
«Странная философия у пожилых людей. Боятся сказать детям правду, ссылаются на какие-то причины, якобы не ими выдуманные. Разве я, прожив на свете двадцать два года, совсем не знаю жизни? И разве моя вина, что пришла любовь?..»
Михаил Павлович отошел от стола, остановился у книжного шкафа, постоял там несколько минут, машинально скользя взглядом по полкам, и опять вернулся к столу, на котором лежали исписанные ровными строчками листки бумаги.
«Если они не понимают сына, если не желают ему счастья, то какие же это родители? Сами когда-то были молоды, влюблялись и, наверное, волновались не меньше меня. А теперь написать такое холодное письмо! Да пусть весь мир будет против, я не могу отказаться от Софьи, я люблю ее больше жизни».
Михаила Павловича терзали сомнения, обида, гнев на себя и на тех, кто заставлял его растоптать и забыть первую любовь. В душу незаметно проникали отчаяние, разочарование и равнодушие; еще недавно жизнь обещала огромную радость, и вот все погибло.
И, как нарочно, Муравьев-Апостол замешкался. Поехал в Умань поговорить с князем Волконским, обещал вернуться вчера, да то ли забыл, то ли что-нибудь стряслось по дороге.
Текут мысли, холодом и тоской веет от них. Куда спрячешься, где найдешь покой?..
Что-то прогремело по мерзлой земле за окном. «Наверное, вернулся Сергей Иванович», — подумал, отрываясь от своих дум, Бестужев-Рюмин и заторопился навстречу другу: после Софьи Муравьев-Апостол был ему дороже всех.
Увидел в дверях неуклюжую, широкую от теплой одежды фигуру Муравьева-Апостола и бросился к нему.
— Наконец! Почему так долго? Я очень тревожился.
Помогая Федору снимать с Сергея Ивановича шинель, он даже на минуту забыл о своей боли.
Они вошли в комнату, служившую хозяину кабинетом. Там на столе лежало страшное письмо.
— Читай! — сказал Михаил Павлович и отошел поодаль. Тягостные мысли опять обступили его, обида на отца сделалась еще сильнее.
— Что-нибудь интересное? — спросил Сергей Иванович. — Да... — сказал он сочувственно спустя минуту, с трудом заставляя себя поверить прочитанному. Он понимал, что Михаил Павлович ждет совета. Но что сказать в таком случае? И изменит ли что-нибудь его совет?
Муравьеву-Апостолу были известны интимные дела друга, поэтому письмо произвело на него удручающее впечатление. Надо как-то утешить Михаила Павловича, обнадежить хоть ненадолго. Когда человек в отчаянии, самое главное — успокоить его на первых порах, потом он сам найдет выход из положения. Как бы ни была сильна боль, время ее притупит.
Сергей Иванович подошел к Михаилу Павловичу, положил ему на плечо руку.
— То, что легко дается, не стоит внимания. Пусть не огорчает тебя это письмо. Отец написал его сгоряча, он одумается, рассудит и убедится, что с твоей стороны это не временное увлечение, а серьезное чувство. И согласится на твой брак. Время — лучший судья наших поступков.
— Ты уверен, что все будет хорошо? — встрепенулся юноша, поднимая глаза на Сергея Ивановича.
— Конечно! — отвечал тот с такой твердостью, точно все зависело только от него и потому не стоило сомневаться и беспокоиться.
— Нет, ты не знаешь моего отца, — вздохнул Михаил Павлович. — Это кремень! Сказал — как отрубил, от своего он не отступится. Такая уж натура.
Однако лед был сломан, Муравьев-Апостол верил, что его товарищ со временем будет относиться к этому неприятному событию не так болезненно.
— Упрямый старик, — продолжал Михаил Павлович, — деспотом его не назовешь, но характер крутой. Придется с ним повоевать.
— И повоюешь, Михаил. На то мы и военные. Надо грудью отстаивать свое счастье, надо бороться за него. А ты, пожалуй, похож на своего отца, — пошутил он, чтобы развеселить друга, — тоже с характером!
Бестужев-Рюмин немного повеселел, уже не так печально смотрел на мир божий. Улыбка преобразила его лицо, он ожил.
— Потерпи немного. Сам знаешь, скоро все в России переменится. Ты станешь независим, начнешь поступать по своему разумению. Это наше законное право — распоряжаться своей жизнью, но сторонники патриархальной старины присвоили его себе, обокрав молодежь. В республике их привилегии потеряют силу. Будут другие взгляды на жизнь, на обычаи, родятся новые традиции. И не родители будут выбирать нам невест, — упразднив дворянство, мы отменим и эту привилегию. Семья станет иною. Мы отбросим прочь все, что мешает человеческому счастью. Так что, дорогой подпоручик, наберись терпения, и все будет хорошо.