Палач испугался не на шутку. Кормили его сытно, к обеду давали рюмку водки, а тут, не дай бог, придется голодать и вместе со всеми ходить в поле. Да и дворня загрызет за то, что не жалел никого, служил барину, как верный пес.
— Я не постарел, ваша милость! — глухо оправдывался Тимофей, переступая с ноги на ногу. — Пять раз ударю — кости трещат, богу душу отдает. Сила в руках у меня есть. Однако вы и покойница предупреждали, чтобы не забивал мужиков до смерти...
— Насмерть забить и дурак сумеет. А ты наказывай так, чтобы сходил с ума от боли, но калекой не остался. Ведь всю жизнь на этой должности. Сначала в помощниках ходил, теперь самостоятельно орудуешь, должен бы уже, кажется, иметь опыт. Жилы из живого тяни, и чтобы не помер. Понимаешь?
— Рад служить, — сказал Тимофей, рукавом вытирая со лба пот.
— Заруби себе на носу, что за хлеб и водку надо верной службой платить. Последний раз предупреждаю. Иди с богом!
На пороге выросла немолодая уже женщина — смуглая, с лицом, точно опаленным ветром и непогодой. В главах ее, когда-то красивых, застыли безутешная печаль и тревога. Мертвым взглядом смотрела она на графа, словно окаменев в ожидании.
— Матрена, — подошел к ней Аракчеев, — перед святым образом великомученицы Анастасии-римлянки поклянись, что будешь говорить правду и ни в чем не покривишь душой, ибо это грех, который нельзя замолить. Будешь вечно гореть в геенне огненной, ежели клятву нарушишь. Становись на колени и повторяй за мной...
Женщина какое-то мгновение стояла, непонимающе глядя на Аракчеева, потом до ее сознания дошел его приказ. И, загипнотизированная взглядом графа, она опустилась на колени.
Машинально повторяла маловразумительные слова клятвы. Приказал креститься — перекрестилась. Велел положить перед киотом три поклона — положила.
— А теперь вставай и говори: кто убил нашу хозяйку и благодетельницу? Неправду скажешь — на месте испепелит тебя, как клятвопреступницу, огонь божий.
Женщина молчала, будто оглохла, только по ее поблекшему лицу пробегала дрожь.
— Матрена, почему молчишь? Голос потеряла? Так я прикажу Тимофею, чтобы он развязал тебе язык.
Женщина вдруг схватилась обеими руками за голову, громко зарыдала.
— Не знаю, ваша милость! Ничего не ведаю, я в поле была...
Она шаталась, словно под ногами у нее был не твердый пол, а болото.
— Дура! — закричал Аракчеев и больно рванул ее за плечо, та едва на ногах устояла. — Спрашиваю тебя, так признавайся, лентяйка!
— Хоть режьте — не знаю ничего! Как перед: богом...
Аракчеев понял, что Матрена не скажет, а может быть, и не знает, кто убил. Значит, не стоит терять время. Он приказал ей идти и на свободе подумать. Коли не выдаст убийцу, пусть пеняет на себя.
— Продам в чужую губернию, разлучу с мужем и детьми. До самой смерти их не увидишь. Долой с глаз моих!
Как пьяная, вышла Матрена из барских покоев. За конюшней ее ждали люди.
— Не выдала, Матрена?
— Нет! — одними губами ответила она, чтобы успокоить их, и, едва переставляя непослушные ноги, побрела к хате, где жили крепостные, как овцы в кошаре.
А перед Аракчеевым уже стояла девушка Чернявка, боясь поднять на него глаза. Он ласково гундосил, что, коли она хочет себе счастья, пусть назовет имена преступников.
— Ты еще молодая, выдам тебя замуж, за кого сама пожелаешь. И хату новую велю поставить. Заживешь в счастье со своим любезным, будешь деток плодить. А не признаешься — приведу солдат на постой и отдам им на потеху. Надоешь им — прикажу попу повенчать тебя с дурачком Потапом. Станешь ему кости по ночам греть, а днем ходить на работу. Голодом заморю, вздохнуть не позволю. Смерти будешь рада, а помереть не дам.
Девушка дрожала, как верба на ветру. Слезы оросили лицо. Она вся съежилась, ожидая, что вот-вот просвистит вымоченная в соленой воде розга.
Аракчеев гневался, кричал, угрожал, стараясь устрашить и так насмерть перепуганную девушку.
— Ничего не слыхала я, барин, не знаю... — громко всхлипывала она, вытирая рукавом рубахи глаза.
— Не знаешь? — грозно спрашивал он, глядя на ее красивую фигуру и мысленно прикидывая, сколько можно взять за Чернявку, если продать ее какому-нибудь сладострастнику. — Так запомни, чтобы потом не каяться за свою непредусмотрительность. Даю тебе день на размышление. Надумаешь — приходи.
На пороге появился Никита и доложил:
— Барин, приехали их преподобие!
— Архимандрит? Или кто другой?
— Да они, стало быть. Ну, те, что пьют калгановку... Пузатые такие...
— Дурак, подавай мундир.