Одеваясь, Аракчеев думал: «Не вовремя принесло архимандрита. Будет просить, чтобы я дал что-нибудь на помин души Анастасии новопреставленной. Черные вороны!..»
Девушка, воспользовавшись случаем, выскользнула за дверь и, не оглядываясь, побежала через двор к хате, где ее ждал парень. Он бросился к Чернявке, напуганный не меньше, чем она.
— Ну, что сказал этот ирод? Ты не призналась?
— Как ты мог такое подумать, Клим! — задыхаясь, все еще дрожа от страха и вытирая слезы, отвечала она. — Пообещал выдать за Потапа, а перед этим отдать солдатам на потеху...
— У, проклятый! — Он заскрежетал зубами и так стиснул кулаки, что ногти впились в ладони. — Когда же придет на него погибель?..
...Аракчеев низко поклонился гостю, почтительно опустил голову для благословения.
Архимандрит Фотий взмахнул широким рукавом рясы над лысиной графа:
— Во имя отца и сына... Мир дому сему!
— Милости прошу, ваше преподобие. — Аракчеев открыл дверь в столовую, пропуская вперед гостя.
— Слышал, слышал про горе, постигшее тебя, граф, — пробасил Фотий, входя в теплую комнату, обставленную дубовой мебелью.
Стол был покрыт зеленой скатертью. На стенах висели портреты императора и двух императриц — матери Александра и Елизаветы Алексеевны. На камине скульптурной работы стояли позолоченные и серебряные безделушки, а в переднем углу, как и в каждой комнате у Аракчеева, был устроен киот и горели лампадки.
Гость перекрестился на угол, подергал гриву на голове, разгладил бороду.
Кухарка и молоденькая горничная, поклонившись хозяину и гостю, молча принялись хлопотать у стола, ловко расставляя вина и закуски.
Никита в таких случаях не показывался, все делали женщины, предназначенные для приема важных гостей.
Аракчеев пригласил гостя к завтраку.
— Разделите со мною трапезу, ваше преподобие! Один, аки перст, остался. В посте и молитве провожу дни скорби.
— Сие похвалы достойно. Не оскудеет душа не токмо на молитвы, но также и на деяния благие. По новопреставленной рабе божией Анастасий сонмом возглашаем сорокоуст, и во здравие твое на ектенье часть из тела господня вынимаю. Вот привез тебе просвиру.
Аракчеев, перекрестившись, поцеловал небольшой хлебец и отнес его к киоту, где на полочке уже лежало немало черствых, трухлявых просвирок.
— Анастасия — блаженная душа, — промолвил он, садясь за стол, — не ведала, что мученическую смерть примет за свои благодеяния и любовь к ближним.
Фотий слышал, как жестоко обращалась с людьми покойница, как издевалась над ними, однако счел неучтивым сказать горькую правду, поглощая графские хлеб-соль.
— Никто не ведает, когда придет его смертный час. Блажен, кто постоянно глаголет: «Помяни мя, господи, во царствии своем!» — проговорил архимандрит, опрокидывая большую рюмку калгановки.
— Я в монастыри на вечное поминовение послал кое-что, — печально произнес Аракчеев, следя, как уминает гость жареную рыбу. — И столичному духовенству уделил от щедрот своих. И в первопрестольную придется немного послать, чтобы замаливали грехи новопреставленной рабы божией.
— Похвально сие и достойно подражания, — повторил архимандрит, налегая на напитки и закуски. — Оскудевает вера — вот в чем причина вольнодумства и либерализма. Страху божьего мало, а это ведет к непокорству и будит дьявола, пребывающего в каждой душе и ожидающего только часа для своих поганых деяний.
Наконец Фотий, разомлев от вина и сытной пищи, откинулся на спинку кресла. Посидев так немного, он будто случайно завел разговор об отъезде императора на юг, о нездоровье императрицы и о том, что, конечно, вдали от столицы монарх грустит и печалится.
Фотий ни словом не обмолвился о письме Александра, хотя именно из-за него и пустился по осенним дорогам из столицы в Грузино.
Аракчеев сидел насупившись, надувшись, как сыч, и как будто дремал, слушая неторопливую речь архимандрита.
— Граф Алексей, — наконец обратился прямо к нему Фотий, — почему бы тебе не поехать в Таганрог? Императору будет приятно. Ведь в разлуке нам особенно нужна духовная пища, какую может дать только возлюбленный друг. А ты, граф, всегда пользовался любовью монарха, ибо он считает тебя кладезем премудрости и верности.
— Ваше преподобие, почему вы об этом заговорили? — спросил Аракчеев, подозрительно поглядывая на гостя. — Какая тут причина?
Фотий не растерялся, ответ был приготовлен заранее.
— Единственная причина — тревога за здоровье самодержца, — отвечал он спокойно, желая рассеять подозрения Аракчеева. — Кто в России более дорог монарху, чем ты? Потому и ехать тебе следует сей же час.