Я поднял трубку. Всего лишь секретарь.
— К вам Юкио Мисима, сэнсей.
Гм… Все никак не привыкну к обращению. Чего это от меня потребовалось сему «Национальному сокровищу»?
— Чем обязан? — я с любопытством смотрел на Нобелевского лауреата.
Маленький японец с горящим взглядом бессмертного.
— Я хочу предложить вам свою помощь.
— С чего бы это? Извините, странно для бывшего заговорщика.
— Вы когда-нибудь умирали, Болотов-сан?
— У меня еще все впереди, — усмехнулся я.
— Это переворачивает многие представления.
Не люблю связываться с боевичками любой масти и расцветки. Довольно с меня «Детей Господа» (а также его «Псов») и господ юйвейбинов!
Впрочем, Мисима все-таки образованный человек… Хм, образованный! Умник отличается от профана вовсе не большим милосердием. Только другим характером преступлений. Там, где простец убьет спьяну соседа, умник вырежет десятую часть населения страны, и все ради высокой идеи. Образованные люди редко попадают в криминальную хронику не потому, что не совершают преступлений. Просто, их преступления называют «политикой» или «бизнесом».
Но и пренебрегать этой армией не стоит. Пригодится воды напиться. Если только воды!..
— Господин Мисима, через неделю все, не принесшие присягу Господу, будут объявлены вне закона. У ваших ребят появится много соблазнов. Держите их в узде. Пусть просто сдадут виновных инквизиции (интересно, куда я их дену, все уже под завязку!) мне бы не хотелось погромов.
— У меня очень дисциплинированные подчиненные.
— Надеюсь, — без особой надежды протянул я.
Утром пришло сообщение слишком ужасное и неожиданное. Ансельмо Гоцци покончил с собой в Мадридской тюрьме, не дождавшись экстрадиции в Японию. Невозможно! Я бы еще поверил, если бы это был японский иезуит. Ну ладно, национальные традиции! Но Ансельмо Гоцци — итальянец. Да, в жизни человека могут быть патовые ситуации, когда лучший выход — смерть, но у христианина нет этого выхода.
Помогли?
Может быть и нет. Иезуиты — мастера казуистики. Придумали другую трактовку. В конце концов, что им Августин! Он проповедовал против массовых самоубийств христиан, стремившихся побыстрее встретиться с Богом. Он не имел в виду случаи альтруистических самоубийств. Ансельмо Гоцци хотел обезопасить орден от разоблачения.
На улице шел мелкий дождь, оставляя тонкие короткие следы на стеклах. Как ссадины. Я раздвинул седзи. Внутренний дворик. Видно, как деревья растут из земли. Дождь стучит по листьям. Холодный влажный воздух. Я вздохнул полной грудью.
Нет, это не охладит мою голову. Я не умею вовремя встать из-за зеленого стола. Хотя моя игра в последнее время слишком напоминает охоту за призраками.
Я вернулся в кабинет, к телефону.
— Подготовьте приказ об амнистии. Да, я выпускаю всех мелких преступников. Да, кроме убийц.
Мне очень не хотелось этого делать, особенно перед объявлением вне закона неприсягнувших. Но заговорщики сейчас важнее. Я их найду, даже, если придется арестовать все христианские ордена!
— Не забудьте заставить их принести присягу перед тем как выпустить. Не принесут — не выпускайте.
Я положил трубку, и почти сразу раздался звонок.
— Господь требует к себе? Иду!
На Эммануиле была белая хламида с золотой оторочкой и золотым поясом. Волосы распущены. Он чертовски напоминал Христа с церковной фрески, где он выходит навстречу верующим, неся на длинном и тонком, как осиное жало, древке белое знамя с крестом.
Господь сделал мне знак.
— Пойдем!
Я промолчал. Я потерял дар речи. Я просто последовал за ним.
Мы не пошли по лунному лучу прямой дорогой в рай. Мы сели в «Линкольн», и это несколько развеяло очарование.
— Я объявил амнистию, — тихо сказал я.
— Я знаю.
— Мне кажется, что это грех.
— Я уже взял на себя все ваши грехи.
— Куда мы едем?
Он отвернулся к окну, к дождевым следам-ссадинам. Мы приближались к городской тюрьме.
Дождь кончился. Мы поднялись по влажным ступеням. Начальнику тюрьмы позвонили с пропускного пункта, и он подобострастно встретил нас у входа.
— У вас есть большой зал? — поинтересовался Господь. — Соберите там всех арестованных иезуитов.
Зал был современным и каким-то зловещим. Мертвенно-бледный свет прямоугольных плоских ламп. Голубоватый пластик на стенах. Небольшая сцена. Хочется назвать ее помостом…
Мы поднялись на «помост». Господу услужливо принесли кресло. Я встал за его спиной. Зал уже был полон. Однообразная публика. Все в синих тюремных робах, даже священники.