— Шалом алейхем! — дружелюбно улыбнулся еврею джинн. — И как идет гешефт?
— Паршиво, дорогой мой пан Алоизий, все счастье, что небеса вот хоть вас послали, — торгаш воздел руки горе. — Таки у меня имеется свеженький окунь, прамиком из Вислы. Пускай пан подойдет и сам осмотрит, какая упитанная рыба!
— Пан Хундсфельд, у меня неприятности…
— Еще можно найти голавля и пескариков, но для милостивого сударя разве шо этот вот превосходный окунь будет, может, и простецкой, зато ж самой подходящей рыбкой. Сплошной цимес! — Еврей сорвал висящий на стойке лавчонки крюк с пучком ненамного длиннее ладони рыбешек. — Так такого окуня у мине цельный ящик, по рублю за фунт.
— Мне помощь нужна, нужно человека припрятать.
— То есть, я хотел сказать, по пятьдесят копеек. Или пан желает жирного карпа, только ж такая рыба только для жидов[39], для пана паршивая. — Хундсфельд с отвращением скривился. — И шо вы говорите? Какого человека?
— Меня, — откровенно ответил Алоизий. — Дело политическое и, не могу скрыть, от нее сильно воняет. Я должен исчезнуть, но из города не выезжать.
Еврей недовольно прищелкнул языком и бросил связку рыб на столешницу своей будки.
— И шо я со всего этого буду иметь?
— Мою вечную благодарность, и тогда можешь считать меня своим приятелем, пан Мориц.
— А оно мне будет выгодным? Дружбой с паном я детей не накормлю, — с жалостью в голосе простонал Хундсфельд. — Жить же с чего-то надо, как-нибудь связывать концы с концами… Так пан говорит, шо дело политическое?.. Тут Цитаделью попахивает. Ежели я в подвал попаду, дети с голоду помрут. Ай вэй!
— Как-нибудь рассчитаемся, убытка на мне пан не поимеет.
— Та не хочу я делать состояние на беде другого человека, — открещивался еврей. — Но пускай мне пан пообещает, если дело таки лопнет, шоб кто-то позаботился про моих детей. А я вам помогу задаром, а шо! И пускай никто не говорит, шо жид за копейку удавится. У нас тоже имеется честь, и слова дружбы мы на ветер не бросаем. Пошли, пан, а то мы тут на виду торчим, а кажется мне, шо фараоны сегодня забегали.
И правда, в толпе появились синие мундиры варшавских полицейских. Так что мужчины прошли на тылы лавки, в тесный разрыв между прижавшимися один к другому ларьками. Здесь стояли бочки с засоленной морской рыбой и ящики с рыбьими внутренностями и головами. Вонь стояла ужасная, несмотря на ветреную и прохладную погоду. Алоизия посадили на бочке, а Мориц вытащил из кармана веревочку и начал обмерять ею негра. При измерении плеч веревочка оказалась даже короткой, торговец изумленно свистнул.
— Вообще-то я хотел устроить пану лапсердак, так таких крупных жидов и не имеется. — Он грустно покачал головой. — Через полчаса мои кузены приедут по пустые бочки, так шо будет возможность вывезти пана с базара.
— Но как? Разве я не буду слишком бросаться в глаза на еврейской телеге?
Не говоря ни слова, Мориц поднял крышку одной из бочек. Алоизий осторожно заглянул вовнутрь. А внутри было мокро и скользко, но прежде всего — темно. Воняло селедкой, пускай даже и не слишком сильно, но не это было самым паршивым, дело в том, что джинны болезненно не выносят замкнутых и тесных пространств.
— Ой нет, уж лучше сидеть в лампе, — скорчил рожу Алоизий.
Но тут в базарный гомон врезалась пронзительная трель полицейского свистка. Раздались крики, кто-то убегал от полицейских, а может это полиция устраивала на кого-то облаву. Конечно, джинн вновь мог превратиться в дым, только имелась серьезная опасность того, что на порывистом ветру он попросту развеется.
— Ладно, может как-то и выдержу, — простонал он и вскочил в бочку.
Хундсфельд наложил крышку и подбил ее кулаком.
Варшава, 13 (25) ноября 1871 г., 8:30 утра
В повозке имелось одно размещенное в железной двери небольшое окошко, и, хотя через него, при всем желании невозможно было протиснуть даже руку, на него дополнительно навесили решетку. Данил выглядывал из окошка с нарастающим ужасом. У него было странное, беспокоящее предчувствие, что это в последний раз глядит он на небо, что в последний раз дышит свежим воздухом. Страх нарастал по мере того, как повозка прокатила по Новому Швяту. То есть, его не везли ни в следственный арест на Павей, ни в тюрьму в ратуше. Выходит, целью была Цитадель.
39
В надцатый раз, но напомнить стоит. В польском (да и в чешском) языке слово żyd — еврей не имеет столь обидной, как в русском или украинском языках коннотации. — Прим. перевод.