Он также презирал дома, в которых подделки под божественное выставляли на продажу. Он служил возвышенному, а этим уж никак нельзя было торговать...
Ассаи состенуто[125]. Теперь трубы и фанфары!
Слушайте, слушайте мой жизненный девиз. Слушайте, как он звучит, и пусть я сам ничего не слышу...
Басы и кларнеты! Гобои и флейты!
Хор! Я прошу вас, начинайте!
— Куп!..
Ещё раз, но уже фортиссимо...
— Куп!..
От восхищения его глаза неестественно расширились, в них застыл немой вопрос. «Неужели я действительно расслышал этот многоголосый вопль! Нет, нет, я не обманываюсь, это именно так.
А вообще-то вы понимаете, чему я вас хочу научить? Подлинному благочестию. Да, да, я хочу попытаться своей музыкой привить вам благочестие и доброту. Мои произведения написаны от чистого сердца, они должны дойти до ваших сердец, и тогда вы почувствуете, что в них также есть место для возвышенного, а оно, в свою очередь, родит доброту и человеческое отношение даже к самым бедным и нищим.
Элейсон!.. Сострадание! Сострадание!
Я также прошу о сострадании, и не потому, что часто заблуждался, но потому, что моя «Missa solemnis» и моя симфония зовут к возвышенному и заставляют забыть обо всём на свете. А ещё и потому, что на них я потратил шесть с половиной лет жизни...
Почему вдруг воцарилось молчание? Опять уши у меня словно залеплены воском.
Так нет, я принимаю вызов, Умлауф, давайте «Credo»[126]. Фортиссимо, тромбоны!»
Он чуть склонил голову набок, вслушиваясь в грянувшую со всей силой музыку. Нет, придраться было не к чему. Басы: «Credo!» Тенора: «Credo». И снова басы: «In unum, unum Deum»[127]...
Цмескаля фон Домановеца усадили в партере рядом с фон Бройнингом. Он хотел было скорчить привычную гримасу, но так и не смог скрыть взволнованного выражения на своём измождённом болезнью лице.
— Бройнинг, это всё... это всё из-за моих гусиных перьев. Жаль лишь, что несчастный Людвиг ничего не слышит.
После антракта капельдинеры в ливреях звонками призвали зрителей вновь занять свои места. Музыканты и хор опять вышли на сцену, взволнованный Бетховен у дирижёрского пульта лихорадочно перелистывал ноты объёмистой партитуры, одновременно успевая давать указания Умлауфу и Шуппанцигу.
— Умлауф, здесь фортиссимо. И следите внимательно за унисоном, а трубачи...
Вдаваться в последний миг в такие подробности было совершенно бессмысленно. Сейчас главное было провозгласить; радость победит войну. Ещё ни одному полководцу не приходилось разыгрывать подобного грандиозного сражения в таком убогом месте. В не слишком большом зале сидело лишь несколько сот человек, а ведь месса предназначалась всему человечеству.
И тем не менее мы начнём атаку!..
— Я вас прошу, Умлауф, занять своё место. Ранее вы прекрасно исполняли свои обязанности, но сейчас... сейчас я буду дирижировать сам.
— Господин ван Бетховен, я вас умоляю...
Начали!
Пианиссимо. Он чуть наклонился вперёд, топнул ногой и с безумным отчаянием во взоре вытянул руки, словно желая вырвать у музыкантов их инструменты. Но где же трубы, где фанфары? Нужно любой ценой добиться победы радости, ибо в мире нет бесценнее сокровища. О, проклятая война!
Музыканты напряглись и робко посмотрели на него.
Умлауф жестом показал: следите только за мной! Не отвлекайтесь, он фальшивит.
Это было очень страшное зрелище. Человек у дирижёрского пульта не отличался высоким ростом и тем не менее чем-то напоминал циклопа. Сразу же бросалась в глаза копна нечёсаных, почти уже совсем седых волос. При каждом взмахе дирижёрской палочки он наклонялся, как бы умоляя оркестрантов играть пианиссимо, но они упорно играли фортиссимо, наполняя зал громом литавр.
Глухой музыкант, к тому же взывавший к людским сердцам, не мог не вызвать у публики сострадания. Стремясь утешить его, зрители сразу же после окончания второй части разразились шквалом аплодисментов. Но Бетховен не слышал их, и певице, мадемуазель Унгер, пришлось подойти к дирижёрскому пульту и обратить внимание композитора на поведение публики.
Бетховен окинул зал рассеянным взглядом, поклонился с видом человека, выполняющего какую-то неприятную обязанность, тут же выпрямился и перелистнул страницу.
— Дальше! Третий эпизод!
Из-за сильного волнения и глухоты он так спешил, что своим стремительным ритмом обогнал музыкантов.
Ну где же солист с его речитативом? Где его звучный баритон? Ах, ну да, он всё равно ничего не слышит. Певец беззвучно зашевелил губами, и Бетховен чётко разобрал вдохновляющие, ободряющие слова: