После премьеры он чувствовал себя совершенно изнурённым.
Молодой секретарь Хольц довёз Бетховена домой. Ранее он с трудом убедил композитора переехать с Котгассе на Унгаргассе. А тот постоянно твердил, что напротив непременно должна находиться кузница, где отливают колокола и без которой ему никак нельзя.
На Унгаргассе Бетховен остановился у подъезда, устремив взгляд в покрытое туманной пеленой небо, и стал ждать Шиндлера. Тот появился не очень скоро и приблизился к Бетховену робкими неуверенными шагами.
— Ну как там с выручкой, Шиндлер?
— Ещё не подсчитали.
Хольц поспешно простился и скрылся за углом.
Они зашли в квартиру, зажгли свечи, и Бетховен сразу же устало опустился на старую, расшатанную кровать, металлическая сетка которой немедленно отозвалась противным скрипом. Он как-то весь осунулся, поник, из-под сдвинутого на затылок цилиндра выбивалась растрёпанная седая прядь, в правой руке нервно подрагивала трость.
— Может быть, стакан вина, маэстро? — Шиндлер хотел как можно дольше не касаться больной темы.
— Нет! — Посеревшее лицо Бетховена выражало отвращение.
Что же такое сказать ему? Нет, главное сейчас отвлечь его, непременно отвлечь.
— Знаете, маэстро, оказанный вам приём в театре...
— Лучше записывайте, Шиндлер.
Через несколько минут Бетховен прочёл в разговорной тетради:
«Вам устроили пятикратную овацию, хотя даже императорскую семью согласно этикету приветствуют только троекратным рукоплесканием».
— Но ведь никто из императорской семьи так и не появился на концерте, — после короткого раздумья ответил Бетховен.
Перо в чуть дрожащих пальцах Шиндлера снова забегало по бумаге:
«Весь народ прямо-таки подавлен мощью и величием ваших произведений».
— Выражайтесь менее высокопарно, Шиндлер, — горько усмехнулся Бетховен. — О каком величии вы говорите? Публика просто заметила, что я глухой, и из сострадания принялась мне аплодировать. А величие или, если хотите, великодушие народа должно находить выражение в доходе от концерта.
— Подсчёт ещё не закончили, — глядя в сторону, пробурчал Шиндлер.
— Только не нужно меня обманывать. Сколько у вас сейчас в кармане? — с несвойственной ему мягкостью спросил Бетховен.
Шиндлер в отчаянии закусил губу. Если бы можно было подождать хотя бы до утра...
Он подошёл к столу и написал в тетради:
«Поймите, маэстро, вы сами добровольно отказываетесь от доходов, оставаясь здесь, в Вене, в этих стенах. На концертах в Париже или Лондоне вы бы заработали от двенадцати до пятнадцати тысяч гульденов».
Бетховен встал, заглянул через плечо Шиндлера в тетрадь и деланно равнодушным голосом спросил:
— А сколько получилось здесь?
Шиндлер выдержал короткую, но многозначительную паузу, затем вытащил из нагрудного кармана лист бумаги и медленно прочитал:
— «Общий доход составил 2200 гульденов. На аренду театра и оплату оркестрантов идёт 1780. Остаётся 420 гульденов. Но ещё придётся выплатить гардеробщицам и обслуге около ста гульденов. Summa sumarum[128] — примерно триста гульденов».
Пятьлетон работал над «Missa solemnis», шесть с половиной лет над Девятой симфонией и получил в результате триста гульденов. Эта сумма даже не покроет затраты на копиистов...
— Маэстро! Маэстро! Что с вами?
Бетховен тяжело осел и, как колода, с деревянным стуком рухнул на пол.
Летом он вновь отправился в Баден.
Настроение у него к этому времени постепенно изменилось к лучшему, ибо существует предел, за которым неудачи и беды предстают уже в комическом свете.
Его Вторую симфонию обозвали «кошмаром»; его «Героическую симфонию» сочли «губительной для нравов», а для его Девятой симфонии также нашли соответствующую характеристику. Её назвали «порочной».
Почему? Ну почему?
Оставалась надежда, что известие об этом ещё не дошло до Мейнца, ведь там «Шотт и сыновья» предложили за неё шестьсот гульденов, то есть лишь в четыре раза больше суммы, которую в Пенцинге портной Хёрр содрал с него за весьма скромное временное жильё. «Missa solemnis» стоила уже больше, в шесть раз больше пансиона прохвоста Хёрра. Но на самом деле это были только пустые рассуждения, поскольку брат Иоганн, будучи его кредитором, тут же заберёт эти деньги себе...
Тут некий человек, прервав горестные размышления Бетховена, с поклоном передал ему письмо. Композитор вскрыл конверт и прочитал: