— Что тебе сразу же бросилось в глаза, Стефан?
— Не знаю почему, — член Придворного Военного совета неуверенно огляделся, — но что-то здесь напоминает вашу квартиру в Бонне.
— У тебя по-прежнему орлиный взор, Стефан, — лукаво прищурился Бетховен, выставив указательный палец. — Помню, как легко ты высматривал в соседних садах спелые яблоки и груши, которые мы потом... Да, Бонн. Я никак не могу забыть его. Мне очень не хватает прекрасной дедушкиной мебели. А ещё мне не хватает денег. Ох уж эти мои жалкие гонорары. Но, слава Богу, Стефан, твоя жена согласилась вести моё хозяйство. Очень мило с её стороны.
— Тут можешь быть спокоен.
— А мы будем общаться, как когда-то в Бонне. Знаешь, твой зять Франц Вегелер и твоя сестра Элеонора прислали мне письма. Порой мне кажется...
Бройнинг замер в ожидании.
— ...что жизнь подходит к концу, потому что... понимаешь, Стефан, возвращаются юность и детство.
Тон, каким были сказаны эти слова, несколько встревожил Бройнинга, и он поспешил заявить внушительным басом:
— Не говори так! Вспомни лучше о своей Десятой симфонии.
— Да я никогда не забываю о ней. Знаешь, что в Бонне мальчишки кричали мне вслед?
— Ты об этих дураках?
— Не в этом дело, Стефан. Они кричали «Шпаниоль»! Когда я здесь как-то вышел из дома, то увидел свой портрет, нарисованный на тротуаре. Они знали, что я не услышу, если мне кричать вслед, и потому нарисовали мелом и цветными грифелями карикатуру на меня. Разумеется, на детей обижаться не стоит.
— Герхард обижается.
— Да, Ариэль из-за меня дерётся с ними. Но знаешь... Как я был в Бонне никем, так таким же и здесь остался.
— Над чем ты сейчас работаешь, Людвиг?
— Над квартетами для князя Голицына[130] и над большой фугой, но до конца ещё далеко. Впрочем, Голицын принадлежит к числу высокородных мерзавцев, и я далеко не сразу разгадал его. Он устроил в Петербурге премьеру «Missa solemnis», потом написал мне, и я, глупец, ещё выучил его слова наизусть и радовался им, как школьник хорошей отметке: «Можно сказать, ваш гений предвосхитил столетия, и, может быть, ещё недостаточно просвещённых слушателей, способных по достоинству оценить всю красоту вашей музыки. Но потомки воздадут вам должное, а их признание дорого стоит».
— Да, и поэтому?..
— Да нет, просто этот высокородный прохвост своим пророчеством хотел добиться совершенно иных целей. Сладкие речи взамен гонорара. Я убеждён, что он мне даже геллера не заплатит.
— Зачем же ты пишешь для него?
— Да будь он императором, я всё равно бы писал не для него. Впрочем, тебе известно мнение Шиндлера о моих квартетах? Он ведь считается одним из самых преданных моих почитателей.
— Шиндлера?
— Я цитирую: «Если ранее композитор сочинял, подчиняясь исключительно велению своего духа, то теперь в его творчестве всё большее место занимает рефлексия. Кроме того, он стал слишком мелочно-расчётлив. Меркантильные соображения...» И так далее. — Бетховен раздражённо дёрнул головой так, будто туда попала пуля. — Это он намекает на мои доходы, полученные за исполнение квартетов в аристократическом кафе на Пратере, где посетители, правда, наслаждаются не столько музыкой, сколько горячим шоколадом, кофе, тортами и взбитыми сливками. Нет, венцы правы.
— В чём?
— Когда они с издёвкой заявляют: «Бетховен теперь даёт концерты в ореховой скорлупке. Там ему с ними и место».
Неужели уже прошла весна? Если верить календарю, на дворе и впрямь конец июля 1826 года. Бетховен наконец решился хоть несколько недель провести в своём любимом Бадене.
Госпожа Констанция приказала накрыть стол к ужину. В этот день опять в их семье отдали предпочтение рыбным блюдам.
Из-за яркого солнечного света широкая площадь между «Красным домом» и «Домом Чёрных испанцев» казалась вымощенной золотыми камнями. Бетховен отошёл от окна и, вращая в пальцах бокал, полушутя-полусерьёзно произнёс:
— Этот осёл критик из лейпцигской «Всеобщей музыкальной газеты» остался верен себе. Первую, третью и пятую части квартета он охарактеризовал как «мрачные и мистические», а во второй и четвёртой уловил «склонность к издевательству над зрителем и к шумовым эффектам».
— Но насколько мне известно, рецензент сказал о тебе несколько добрых слов. — Бройнинг хлопнул друга по плечу и сел, опустив на колени переплетённые пальцы.
— Совершенно верно. Вот они: «Может быть, наступят времена, когда то, что на первый взгляд кажется нам мутным и расплывчатым, обретёт чёткие и правильные формы». Знаешь, Стефан, это напоминает мне утешительные проповеди о царстве небесном, откуда ещё никто ни разу даже весточку не прислал.
130