Он открыл дверь, зажёг свечу и мгновенно исчез.
Людвиг огляделся и поразился убожеству обстановки. Старый деревянный стол, на котором даже не было тарелки с куском хлеба. На давно не мытом полу тазик для умывания, рядом треснувший кувшин.
Ну почему, почему он не сказал «нет» в ответ на приглашение брата? А ведь хотел, ибо знал, что Иоганном двигал исключительно холодный расчёт, лицемерно прикрываемый мнимой братской любовью. Здесь же от него даже этого не требовалось. Личина заботливого брата осталась в Вене, в Гнейксендорфе всем заправляли его жена и приёмная дочь...
Бетховен устало зажмурился, разделся и лёг на старую, расшатанную кровать. Он долго не мог заснуть, так как грубое серое одеяло больно тёрло кожу, а каждый поворот его грузного тела отзывался скрипом ржавых пружин.
Вот такой приём устроил ему родной брат.
После довольно скудного завтрака они отправились с Карлом гулять, и настроение Бетховена улучшилось. Он никогда ещё не видел племянника таким искренним, таким весёлым. Карл, казалось, от души радовался поездке и называл имение Иоганна «разбойничьим логовом». Глядя на сверкающие на солнце крыши монастыря «Дар Божий», он неожиданно спросил:
— Хочешь есть?
— К сожалению, — скорбно вздохнул Бетховен.
— Я тоже. — Карл размашистым жестом ткнул себя в грудь и вынул из одного кармана куртки ветчину, а из другого два куска хлеба. — Я тут немного польстил этим двум глупым бабам и долго рассказывал, что в кладовой у них крысы и черви. Они слушали меня раскрыв рот и верили каждому слову. А ведь крысы и черви — это мы с тобой, понимаешь?
Бетховен уже давно не ел с таким аппетитом. Он присел на траву и с удовольствием заметил в глазах Карла тревогу.
— Ты не простудишься?
— Да нет, Карл, я ведь из железа сделан. Ночью я чувствовал себя довольно скверно, но сейчас полностью оправился и очень хочу заняться любимым делом. Я придумал новую концовку квартету си-бемоль мажор. — Он многозначительно посмотрел на Карла. — Окажи-ка мне любезность. Объясни дяде Иоганну, твоей дорогой тете и хорошенькой кузине, что мне сейчас нужно уединение, и потому я хотел бы есть отдельно в своей комнате. Намекни, что у меня хандра, что я склонен к безумным поступкам...
— И что ты вообще изверг рода человеческого.
— Думаю, что в душе наши родственники так и считают.
Они дружно рассмеялись.
В полдень обед Людвигу принёс лично младший брат. Людвиг расставил миски, мельком заглянул в супницу и дерзко усмехнулся прямо в лицо Иоганну:
— Знаешь, меня ещё никто не называл обжорой, но я ведь и не воробей.
Иоганн смущённо потупился.
— Может быть, твоя жена хочет, чтобы я доплачивал? Хорошо, я согласен.
Иоганн, поколебавшись, схватил лист бумаги и написал:
«Нет, моя жена этого не хочет. Две недели ты можешь у нас жить и питаться бесплатно».
— Вот как? — Людвиг недобро прищурился и, скривившись, потёр затылок. — А я полагал, что смогу пробыть у тебя столько, сколько захочу.
Иоганн написал:
«Если бы не налоги! По возвращении я нашёл новое платёжное извещение налогового ведомства. Мы бедные сельские хозяева. Собираем плохие урожаи, а налоги всё растут!»
— Можешь оказать мне любезность, которая ничего не будет стоить и полностью освобождена от налоговых сборов? — Людвиг осторожно разложил на тарелке маленькие кусочки мяса.
— Какую ещё любезность?
— Посиди со мной, дорогой Иоганн. Нет ничего приятнее, чем есть и смотреть на такого подкаблучника, как ты.
К вечеру появился слуга — мальчик лет пятнадцати с добродушным лицом и оттопыренными ушами. Его звали Михаэль Кренн. Сразу же выяснилось, что он не умеет писать, зато любит петь тирольские песни. Бетховен очень обрадовался этому обстоятельству.
— Смотри, вот ноты, хотя я не знаю, можешь ли ты ими пользоваться. Я всё равно ничего не слышу, и потому можешь спокойно играть на дудочке и петь фальцетом. А я пока буду марать нотную бумагу.
Бетховен теперь вообще не выходил из комнаты, музыка заставляла его забывать обо всём на свете. Услуги Михаэля Кренна ему требовались лишь в тех случаях, когда приступы непонятной болезни укладывали его в постель. Как-то он поднял голову и с удивлением обнаружил, что за окном кружатся снежинки. Оказывается, на дворе был уже конец ноября.
Что происходит с его телом? Оно так разбухло, что пришлось наложить бандаж. Карл даже приличия ради не интересовался его здоровьем, ибо ухитрился наладить превосходные отношения с тёткой и кузиной. Он теперь был во всём с ними заодно, и Бетховен ничуть не удивился, обнаружив как-то на столе письмо следующего содержания: