Шло время, и ход вещей раскачивался неизменно, пока однажды после обеда (щи со сметаной, нежное пюре, котлета, наваристый компот) в большую комнату, за которой мы с Летуном, как всегда, наблюдали через стекло, не вошла фея. На ней не было привычного белого халата. В одной руке, через которую была перекинута черная шуба, она держала большой бумажный пакет, в другой – букет розовых гвоздик. Фея оглядывалась по сторонам, полнилась своей лучезарностью и улыбалась. Останавливалась рядом с детьми и о чем-то с ними беседовала. Снисходительно и лукаво. Слов было, как всегда, не слышно. Так рыбы в аквариуме говорят, а вверх поднимаются пузыри. Фея открывала рот и улыбалась. Потом уселась на стульчик перед столом, а дети выстроились в очередь. Наверное, они встали за поцелуями или подарками. Откуда-то она достала бумагу и начала складывать ее и так и эдак. Потом она подняла руку, и оказалось, что там – белая птица. Птица двигала широкими крыльями и наклоняла голову. Дети стали толкаться, некоторые бежали за бумагой, и фея складывала ее снова и снова. Уже в палате был целый птичник. Птицы щебетали, дети галдели, но я ничего не слышала. Мой бокс был звуконепроницаем. Ах, как и нам хотелось такую птицу! – подумали мы с Летуном, в тот момент, как госпожа поднялась и пересекла по диагонали солнечное пространство.
Уже через несколько минут вместе с шумной вереницей врачей она переступила порог именно нашей комнатки, а дверь все открывалась и открывалась, чтобы впустить еще кого-то. Мы услышали мгновенные гудки и лязг трамваев, щебет птиц и режущие голоса детей.
Птичница была в лиловом платье. Цветы она отдала врачу, а пакет поставила у входа, положив на него шубу. Они долго обсуждали что-то, врач поглядывал в папку, которую всегда носил с собой, и восклицал непонятное. Он притрагивался холодной железкой к моей груди и говорил мне «Дыши», а потом: «Не дыши». Он стучал по мне и слушал легкие, и они отвечали ему эхом. Внутри меня что-то было. Может быть, далекие синие горы или страна за тридевять земель. Наконец он встал, незнакомка подошла близко, и врач сказал: «Ну вот, мы тебя выписываем, твоя мама пришла за тобой».
Я не знала, как себя теперь вести. Мама? Почему именно сейчас? И почему именно за мной?
Птицы могли быть сороками, грачами, щеглами, воробьями, лебедями, утками, гусями, дятлами, сойками, синицами, журавлями. Они могли быть и кукушками. Перепелочка. Бедная. Бедная перепелочка. Кукушка, подложившая яйцо к перепелочке. Кукушонок должен убить своих братьев. Может быть, я была кукушонком? Конечно, у кукушонка была мама, но кукушонок ее не мог помнить. Должна ли она была вдруг появиться?
Фея положила пакет на тумбочку, обняла меня и сказала: «Одевайся, вот сейчас мы поедем в далекую страну солнца и моря».
В некой точке, где сужалось пространство, море встречалось с солнцем, и они становились одним и тем же.
Я уже не помнила, как одеваются, и меня одела нянька, беря вещи из большого пакета. А дама пошла снова мастерить птиц и говорить с детьми в солнечной комнате.
Как всегда, нянька включила радио, и там снова запели песню, которая меня злила. «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я!» – начищенный фальшивой радостью мужской бас, пронзительный мальчишеский голос и хор детворы просил, а значит, сомневался в очевидном. И мама, и небо были всегда, их отсутствие в мире исключалось, солнца не бывало лишь по ночам, но каждый день оно как миленькое возвращалось, а я… Разве не есмь аз то, без чего невозможно и все остальное?
Здесь, в больнице, с умилением я глядела на ползунков и сосунков. Было видно, что они куда-то растут, беспрестанно увеличиваясь из малого. Значит, можно было предположить, что когда-то они были меньше этого самого малого и были невидимы. Неловко было думать, что и я когда-то так же беспомощно кряхтела, отрыгивая белую кашицу и беспрестанно накладывая в штаны, но сестра, которую я, правда, уже давно не видела, говорила, что несколько лет назад мои пальцы были меньше букашки и что она помнит прекрасные времена, когда я еще не возникла.
Что ж, пусть вокруг все росло и увеличивалось, но откуда тогда взялись сами маленькие букашки? Зачем они появлялись и как проходила их жизнь потом? И где я была до того, как уже полноценная сестра могла посмотреть на меня сверху?
Я никак не могла этого вспомнить. Иногда какая-то ясность вдруг озаряла меня, и я созерцала подробности своей догрудничковой жизни, но обычно рутина дней быстро затягивала все пленкой, и тогда нужны были большие усилия, чтоб в сознание вернулись далекие движущиеся образы.