Из темноты глухих улиц с фасадами мрачных подъездов мы выскочили под слепящие зенки фонарей большого проспекта. Навстречу поблескивали десятки, чуть ли не сотни ног на каблуках, и фары выхватывали рельеф мелькающих голых и обтянутых чулками мускулистых икр. Резкий театральный свет придавал им преувеличенное совершенство. Веселые трансвеститы то наклоняясь к нашему стеклу, то – издали, стайками, посылали воздушные поцелуи. Стоящие линией оцепления трансшлюшки устало помахивали. В этих караваждиевских, искаженных влажностью вспышках их юные черты приобретали особую драматичность.
Однако человеку, предпочитающему факты, подобные персонажи, одетые вовсе не по моде дня, никак не помогли бы определить дату происходящего, и потому он мог бы вместе со мной близоруко пролистывать ежедневник молескин под тусклой лампочкой гремящего дворниками тарантаса в поисках одного телефона, записанного наспех карандашом, и вместе со мной грустно убедиться, что пустых страниц у года осталась лишь тонкая полоса, а на самой первой скромно напечатано «2007».
В найденной после стольких лет скитаний Итаке, с которой я теперь не знала что делать, как с неожиданно вернувшимся с войны мужем, моросил дождь. Мы лавировали между припарковавшимися в два ряда по обе стороны машинами и, стараясь не влипнуть в густое движение, свернули в одну из глухих улиц. На островке парковки, откусившей кусок неуютного двора, некто, цепляясь за скользкий корпус автомобиля, с усилием приподнимался с асфальта и снова падал на спину. Будто новорожденный жеребенок, он путался в собственных конечностях и заваливался набок. Его длинная шея не могла удержать голову, и черная грива снова и снова падала на мокрый асфальт. Свет фар изредка проносящихся машин дорисовывал надутую, охваченную декольтированным платьицем грудь и трепетный, кирпичного цвета член меж закинутыми безволосыми поджарыми ногами в грязных потеках и синяках. Вблизи крупным планом сверкнуло его разбитое в кровь лицо с распахнутым ртом. Крика не было слышно, но все равно он стоял в ушах, звенел изнутри проводами передач. Дверца «шевроле» была приоткрыта, и мне показалось, что кто-то сидит внутри.
Но, право же, это было местечко не для остановок. Часто даже таксисты отказывались ждать здесь подолгу. Ну а клиенты приезжали на своих, в худшем случае – на государственных машинах.
– Остановиться, что ли? – полуспросил Чиччо, проезжая дальше. – Хотя кто знает, что ждет за поворотом?
– Главное, чтоб не ввязалась полиция, ведь я не гражданка твоей родины мандолин. Отловят, как шелудивую собаку, и отправят в Ребиббию.
Однако давние уроки школьного политдела уже приподняли уровень чувства справедливости в моей крови, словно вяжущая рот барбариска. Это ведь только в Америке люди не останавливаются, если кто-то упадет на улице! Изможденные бродяги в лохмотьях или вполне приличные обессиленные старички пластиковыми бутылками плашмя валились на асфальт, отпрессовываясь бесконечным потоком машин.
«Остановитесь, там товарищ погибает», – пионеры дружно притормозили поток людского движения. Я в белой рубашке и синей юбке стояла рядом со знаменосцем, пока Чиччо искал, как вернуться к валяющемуся на дороге трансу.
На развороте он, упиваясь своим чувственным баритоном, объяснял, что вспыхнувшая мода на трансвеститов и транссексуалов есть отражение нашего мутирующего, непостоянного времени и его протеистической устремленности: «Я тоже не знаю толком, кто я».
Мелодраматично. Хм. Мне-то Чиччо казался упитанным, уверенным в себе лысоватым мужчиной за пятьдесят. Не хватало ему только пропеллера за спиной.
«Чичетто, это я не знаю, кто я, откуда я родом и надо ли еще задумываться о таких вещах, или же это больше неактуально, как книгопечатание», – хотела было сказать я ему, но не успела.
«В Ребиббию тебя не посадят, – мелкие смешки отдавались в руль, тонущий в мякоти его живота, – окажешься в каком-нибудь центре по установлению личности. Я буду тебя навещать по воскресеньям, приносить тебе апельсины на Рождество».
У него было странное и, как заметил бы какой-нибудь французский путешественник девятнадцатого столетия, типично калабрийское чувство юмора, плюс – никакой самоиронии. Эта упомянутая им тюрьма находилась в другой части выселок за последней остановкой синей линии метро Би и была мне прекрасно известна, потому что я, по совпадению, как раз жила недалеко от нее. Называлась она так же, как и район, в котором была построена.
Топонимически Ребиббия появилась в шестнадцатом веке благодаря Главному Инквизитору, кардиналу Сципиону Ребибе, купившему здесь землю для своей виллы. Через четыреста лет его жуткое имя притянуло решение возвести на ней тюрьму. Эта небольшая часть города имела обычные географические границы, но в потустороннем, высшем смысле она была лишь одной из составляющих другой, огромной и безграничной территории, которую я, любя переворачивать все с ног на голову, называла Яилати.