Двѣнадцатый часъ. Графины долили водкой. Лица мужчинъ дѣлались все краснѣе, и краснѣе; на нихъ выступалъ обильный потъ. Платки то и дѣло подносились ко лбу. Ваня, Шаня и Ларя еще не возвращались. Молодцы мало-по-малу начали выглядывать изъ молодцовой въ комнаты, гдѣ были гости, а старшій приказчикъ Спиридонъ Иванычъ стоялъ у стола и смотрѣлъ на играющихъ въ карты.
— Что, братіе, стоите? отдернемте-ка «моря чернаго пучину», говоритъ молодцамъ дьячокъ. Иванъ Михѣичъ! позволь, по благодати, спѣть съ твоими молодцами?
— Пой, пой!
— Ну, становись, басы къ стѣнѣ, тенора впередъ. Валяй!
Молодцы рѣшились не вдругъ. Басы взялись за подбородки, тенора покосились глазами и начали. Окончивъ ирмосъ, они пошептались между-собою и гаркнули въ честь хозяина.
Мы тебя любимъ сердечно,
Будь намъ начальникомъ вѣчно,
Наши зажегъ ты сердца,
Мы въ тебѣ видимъ отца.
Рады въ огонь мы и въ воду.
Во всякую не погоду;
Каждый съ тобою намъ край
Кажется рай, рай, рай!
Иванъ Михѣичъ былъ очень доволенъ; онъ даже всталъ изъ-за картъ. Въ довершеніе всего, дьячокъ началъ басомъ: «достопочтеннѣйшему хозяину Ивану Михѣичу, многая лѣта!» «Многая, многая лѣта», запѣли молодцы; они кричали такъ громко, что даже серебро звенѣло въ горкѣ.
Гость раскольникъ только отплевывался. Затравкинъ въ десятый разъ пьетъ за здоровье хозяина.
— Будь здоровъ! просто, братъ, разодолжилъ! важный балъ задалъ намъ сегодня, — ну, поцѣлуемся. Только однако нѣтъ музыки; а то я бы поплясалъ, выкинулъ бы колѣно.
— Мызыки нѣтъ? — будетъ. Зачѣмъ дѣло стало? Спиридонъ, поди позови сюда Никифора; пусть беретъ гитару и идетъ сюда. У насъ, братъ, свой бандуристъ.
— Микифоръ, Иванъ Михѣичъ, не можетъ играть.
— Это что, коли я приказываю….
— Да спитъ; хмѣлемъ маленько зашибшись.
— Ахъ онъ мерзавецъ, ужо я его!
— Да все одно-съ, не извольте безпокоиться; Степанъ на этомъ струментѣ маракуетъ.
— Тащи его сюда.
Явился Степанъ и началъ настраивать гитару. Приготовляясь плясать, Затравкинъ снялъ съ себя сюртукъ и кинулъ въ сторону, только такъ неловко, что онъ попалъ прямо на голову одной изъ гостьевъ. Раздались звуки «барыныни», и онъ началъ отхватывать трепака.
— Лихо, айда Затравкинъ, вотъ такъ разодолжилъ! кричали гости.
Затравкинъ по истинѣ отличился: онъ вошелъ въ такой экстазъ, что снялъ съ себя сапоги и, надѣвъ ихъ на руки, началъ ими трясти и прихлопывать, какъ то дѣлаютъ ложками полковые плясуны. Когда онъ кончилъ, его подняли на руки и начали качать. Во время пляски одинъ изъ молодцовъ успѣлъ стянуть со стола початую бутылку хересу.
— На рукахъ возьмутъ тя! воскликнулъ дьячокъ, смотря надъ подбрасываемаго кверху Затравкина и отъ удовольствія потирая желудокъ.
— «Мерзость!» проговорилъ раскольникъ и плюнулъ чуть-ли не въ десятый разъ.
— Чѣмъ-же? спросилъ дьячокъ.
— Тѣмъ-же, что плясаніемъ бѣса тѣшатъ.
— На пиру да воспляшутъ! даже самъ псалмопѣвецъ, Давидъ, скакаше, играя.
Дьячокъ понюхалъ табаку, раскольникъ снова плюнулъ и отвернулся.
— Табашники, любодѣи и плясаніемъ бѣса тѣшущіе, всѣ будутъ горѣть въ огнѣ неугасимомъ.
— Табашники-то за что же?
— Табакъ есть грѣшное быліе, возросшее на могилѣ великой блудницы: хмѣль въ головахъ, горчица въ ногахъ, а табакъ на чревѣ ея, а эту мерзость въ снѣдь употребляете, отвѣчалъ разсерженный раскольникъ.
— Это по-вашему, а по-нашему и священнослужители нюханіемъ занимаются.
— Что ваши священнослужители!
— А вашъ-то попъ — бѣглый солдатъ, еврей.
— Еврей, да вотъ позналъ вѣру истинную, старую; всѣ вѣры произошолъ, во всѣхъ былъ. лучше нашей найти не могъ. Вашъ-то попъ пріѣзжалъ, была у нихъ пря, а что взялъ? пять часовъ бились, нашъ ему доказалъ. Вашъ плюнулъ, да и возвратился вспять: съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ и уѣхалъ!
— Ну, ну, оставьте, господа, вмѣшивается хозяинъ и прекращаетъ споръ.
У женщинъ изсякъ уже всякой разговоръ: отъ нечего дѣлать онѣ щупали другъ на дружкѣ платья и справлялись о цѣнѣ матери, стараясь, между прочимъ, хвастнуть своими нарядами, и тѣмъ уязвить другихъ.
Гостьи были чрезвычайно рады, когда послышался звонъ тарелокъ, и молодцы начали накрывать столъ для ужина.
Ваня съ пріятелями воротился. Иванъ Михѣичъ увидалъ, какъ они въ передней вѣшали шубы.
— Гдѣ это вы были!
— На дворѣ въ снѣжки играли, отвѣчалъ коснѣющимъ языкомъ сынъ.
— По ночамъ-то?… Шельма эдакая! и онъ далъ ему подзатыльника.
Пріятели ожидали себѣ той-же участи, и скрылись въ молодцовую.
Пробило два часа. На столѣ стоитъ четвертая бутыль съ остатками водки. Уже давно отъужинали. Половина гостей отправилась по домамъ. Гость, повѣствовавшій объ антихристѣ, напился до безчувствія и молодецъ Ивана Михѣича повезъ его домой. Макара Спиридоныча повели жена и сынъ Шаня; онъ долго не хотѣлъ уходить и все ругался. Самые рьяные игроки все еще продолжаютъ играть въ карты. Затравкинъ все еще прикладывается къ четвертной бутыли, лѣзетъ въ споръ съ гостями и икаетъ самымъ выразительнымъ образомъ. Подъ утро, нѣкоторыхъ гостей выталкиваютъ въ шею.
— Важно угостились! замѣчаетъ нетвердымъ языкомъ Иванъ Михѣичъ; ложась на постель и подваливаясь къ супругѣ. — Груша, поцѣлуемся!
— Отстань, вишь какъ нализался! сердито отвѣчаетъ Аграфена Ивановна и отворачивается отъ мужа.
VI
Много переженилось апраксинцевъ во время большаго мясоѣда. Довольно поплясали хозяйскіе сынки на свадьбахъ и вечерахъ различныхъ канканныхъ заведеній; кажись-бы и отдохнуть, анъ-нѣтъ, какъ-разъ подкатила масляная. На Руси масляная — великое дѣло, а на Апраксиномъ она имѣетъ огромное значеніе. Издавна русскій человѣкъ считаетъ обязанностію кутнуть въ это гулевое время, заговѣться на цѣлыхъ семь недѣль, такъ какъ-же апраксинцамъ-то отстать отъ этого, освященнаго вѣками, обычая предковъ. Молодцы и въ лавку не пойдутъ, пока не проглотятъ дома по десятку блиновъ, а придутъ въ лавку и начнется отрыжка; какъ-же тутъ не полечиться, не сбѣгать подъ вывѣску виноградной кисти; а она рукой подать, здѣсь-же на дворѣ. Хозяинъ и придраться не можетъ, что молодецъ часто бѣгаетъ изъ лавки, потому что надо-же было такъ случиться, что погребокъ помѣщаетcя совершенно рядомъ съ ретираднымъ мѣстомъ. — «Куда, ходилъ?» Ну, молодецъ и скажетъ куда. Хозяинъ только бороду защиплетъ, да нечего дѣлать.
У горъ, на адмиралтейской площади началась выставка физіономій и нарядовъ. Апраксинцы, а въ особенности новоженившіеся, также понесли туда выказывать свои наряды. Ежели-бы было можно, такъ жены ихъ въ эти гулевые дни нацѣпили-бы на себя все свое приданое, чтобы похвастаться передъ собратьями. Хоть и щиплетъ морозъ руку, апраксинецъ все-таки старается выказать изъ рукава шинели указательный палецъ съ брильянтовымъ перстнемъ.
Шесть дней гуляли патриціи хозяева, а на седьмой вспомнили и о плебеяхъ приказчикахъ. Въ прощеное воскресенье съ утра вышли въ лавки, напились чаю, да и забрались безъ почину, отпустивъ погулять молодцовъ, наказавъ впрочемъ часамъ къ десяти вечера быть дома. И разсыпались молодцы: часть наводнила пассажъ, часть бросилась въ трактиры, поѣхала на чухонскихъ саняхъ на Крестовскій, а часть даже (о, дерзость!) отправилась на адмиралтейскую площадь къ горамъ и смѣшалась съ хозяевами. Особенныхъ кутежей въ этотъ день не бываетъ, въ карманахъ плебеевъ очень не густо, развѣ кто, говоря туземнымъ языкомъ, успѣлъ сначить [14] изъ выручки; но все-таки это не мѣшало нѣкоторымъ воротиться домой, хотя и на своихъ ногахъ, но не совсѣмъ твердымъ шагомъ.
У нѣкоторыхъ хозяевъ, особенно придерживающихся старообрядства, осталось еще обыкновеніе въ прощеное воскресенье, вечеромъ, отходя ко сну, прощаться. Обыкновеніе это не лишено торжественности: молодцы одинъ за другимъ входятъ въ комнату хозяина и съ словами «простите меня грѣшнаго» кланяются въ ноги. «Богъ тебя проститъ, прости и меня также», отвѣчаетъ хозяинъ, и ежели благочестіе одержитъ верхъ надъ гордостію, то и самъ поклонится ему въ ноги, а ежели нѣтъ, то только кивнетъ головою. Отъ хозяина молодцы идутъ къ хозяйкѣ, повторяютъ туже церемонію, и такъ обходятъ всѣхъ домашнихъ.