Наступилъ Троицынъ день; многіе Апраксинцы не отворяютъ въ этотъ день лавокъ, а тутъ нарочно вышли: «ну, какъ загорится!» даже и въ Екатерингофъ на гулянье не отправились. День кончился благополучно, никакого несчастія не случилось; молодцы заперли лавки и, ругая хозяевъ, что оттянули тѣ у нихъ гулевой день, отправились домой.
«Видно только такъ зря болтали, что подожгутъ Апраксинъ,» подумали хозяева и спокойнѣе спали ночь на Духовъ день. Но «гласъ народа, гласъ Юожій!»
Въ Духовъ день хозяева по обыкновенію вышли въ лавки, посидѣли тамъ часовъ до трехъ, да также по обыкновенію и отправились домой, чтобы захватить своихъ сожительницъ и отправиться съ ними на гулянье или въ лѣтній садъ, или на Охтенское кладбище; молодцамъ-же наказали не сидѣть долго въ лавкахъ, а запираться часовъ въ восемь….
Въ квартирѣ купца Крыжовникова, торгующаго фруктовымъ товаромъ, часовъ съ десяти угра было замѣтно какое-то необыкновенное движеніе. Евстигней Егорычъ — глава семейства — возился съ переливаніемъ настоекъ изъ бутылки въ бутылку, смотрѣлъ ихъ на свѣтъ и нюхалъ; Пелагея Степановна, его сожительница, съ кухаркой и мальчикомъ Гаврюшкой, который нарочно въ этотъ день не былъ посланъ въ лавку, укладывала въ корзину огромный пирогъ съ капустой и сигомъ, банку изъ-подъ килекъ съ нарѣзанными на куски селедками, кусокъ икры, ветчину и все, что потребно для закуски. На все на это приготовленіе безсмысленно смотрѣлъ двухлѣтній сынишка Пелагеи Степановны, Петенька.
Въ кухню, гдѣ происходили эти приготовленія, вбѣжала на всѣхъ рысяхъ сосѣдка Крыжовниковыхъ и облобызала Пелагею Степановну.
— Куда собрался, батюшка? умильнымъ голосомъ спросила она ребенка.
— На Охту, молъ, тетенька, родственничковъ поминать, отвѣтила за него мать.
Ребенокъ ничего не сказалъ, а заревѣлъ и уткнулся въ юбку матери.
— Ахъ я дура! вскрикнула сосѣдка, — и забыла, что нонече гулянье на Охтенскомъ кладбищѣ-то. Пойду, пойду, безпремѣнно пойду.
— Заходите къ намъ на могилку-то. Вотъ мы сбираемся.
Въ спальной передъ стариннымъ зеркаломъ съ бронзовыми столбиками стояла Манечка — дочка Крыжовниковыхъ, и съ помощію подруги своей, Матрешеньки, зашнуровывалась въ праздничное платье. Поодаль стоялъ братъ ея Гарася, и кускомъ бархата натиралъ свою шляпу. Онъ былъ завитъ барашкомъ, — обстоятельство, которое дозволялось ему въ большіе праздники.
— Покрѣпче Матрешенька стягивай, покрѣпче; я тебя также зашнурую.
— Тише, Матрена Николаевна, а то неравно лопнетъ, да и убьетъ васъ костью-то, остритъ Гарася.
— Смотри, чтобъ у васъ чего не лопнуло, да насъ не убило, отвѣтила Матрешенька.
Часамъ къ одиннадцати все было готово къ отъѣзду. У подъѣзда стояла четверомѣстная карета; семейство Крыжовникова въ нее усаживалось. На эту церемонію смотрѣли изъ оконъ жильцы, лаяла дворовая собака на ноги лошадей, да водовозъ осматривалъ колесо кареты съ такимъ вниманіемъ, какъ будто онъ первый разъ въ жизни видѣлъ колеса.
Первый влѣзъ въ карету Евстигней Егорычъ и поставилъ себѣ въ ноги корзину съ бутылками настоекъ, за нимъ Пелагея Степановна, держа въ рукахъ Петеньку и полоскательную чашку съ кутьей, завязанную въ носовой платокъ, за ней Манечка и Матрешенька съ поднятыми кверху платьями, изъ осторожности, чтобъ ихъ не измять.
— Мнѣ, тятенька, нѣтъ мѣста, я извозчика возьму, проговорилъ стоящій у дверецъ кареты Гарася.
— Врешь, будетъ мѣсто. Зачѣмъ деньги понапрасну тратить. Заклинивай вонъ ихъ, и Евстигней Егорычъ указалъ на Манечку и ея подругу.
— Что вы, папенька, онъ насъ изомнетъ совсѣмъ, и безъ него тѣсно.
— Не сахарная, не растаешь! Заклинивай Гарася!
И Гарася заклинилъ ихъ, то есть сѣлъ въ середину.
— Всѣ-ли сѣли?
— Я сѣлъ-съ, откликнулся съ козелъ Гаврюшка, держащій въ объятіяхъ самоваръ; поставить его было некуда, на козлахъ стояли двѣ корзины съ съѣстными припасами и съ посудой.
— Ну, трогай!
Извозчикъ хлестнулъ по лошадямъ.
— Стойте! закричала, выбѣжавъ на крыльцо, кухарка. — Кофейникъ и коверъ забыли!
— Клади на козлы!
— Да здѣсь мѣста нѣтъ, проговорилъ извозчикъ.
— Ну, давай въ карету.
Въ исходѣ перваго часа Охтенское кладбище было запружено народомъ. Сторожъ и городовые отгоняли отъ воротъ экипажи, нищіе пѣли стихи, изъ которыхъ рѣшительно нельзя было понять ни одного слова.
Какой-то отставной солдатъ, въ родѣ сторожа, въ присутственномъ мѣстѣ, съ ребенкомъ на лѣвой рукѣ и съ огромнымъ краснымъ демикатоновымъ зонтикомъ въ правой, стоялъ у лавки, гдѣ продавались кресты, вензеля и гирлянды изъ цвѣтовъ. Его жена покупала вѣнокъ изъ моху съ бумажными розанами.
— Да что въ немъ? смотри, весь плѣшивый, говорила она, вертя въ рукахъ вѣнокъ, — и травки-то пожалѣлъ… За что полтину-то хочешь?
— Помилуйте, чѣмъ же плѣшивый? Вы взгляните хорошенько, вѣнокъ, вѣнокъ, хоть на генеральскую могилу, такъ не стыдно повѣсить — увѣрялъ торговецъ.
— Ну, бери четвертакъ…
— Что вы, какъ возможно!
— Ну пойдемъ, что ли, — говорилъ супругъ; тамъ дальше еще будутъ вѣнки, купишь.
— Послушайте! пожалуйте! позвольте! желаете за тридцать копѣекъ?
— Нѣтъ, нѣтъ!
— Хорошо извольте!
Въ первомъ разрядѣ, въ одномъ палисадѣ даже были замѣтны два офиціанта въ бѣлыхъ галстукахъ и хлопали бутылки шампанскаго. Немного подалѣе какая-то купчиха, повязанная шелковой косынкой и въ брилліантовыхъ серьгахъ, подавала чрезъ рѣшетку старухѣ нищей копѣйку и говорила:
— Помяни за упокой: Афанасія, Петра, Анну, Пелагею, Григорія, двухъ Ивановъ и…. Иванъ Меркулычъ, Надежды-то Ивановны мужа звали? — обратилась она къ супругу.
— Прокломъ…
— И Прокла… добавила она старухѣ.
— Никифоровъ далъ тридцать копѣекъ, Горшковъ сорокъ, я четвертакъ и ты полтину, значитъ, рубль сорокъ пять, — разговариваютъ проходящіе два писаря, — теперь разочти, мы купимъ три полштофа водки, а на остальное тамъ чего-нибудь.
— А для дамъ?
— Анна Ѳедоровна, ничего — пьетъ, а для Пашеньки бутылку меду купимъ. Ты пойми, что чрезъ это они насъ пирогомъ угостятъ.
— Пойдемъ туда, въ шестой разрядъ; тамъ, братъ, иногда бываетъ очень много хорошенькихъ, — сольемся съ народомъ, говоритъ на ходу какой-то бородатый господинъ въ пенсне своему товарищу офицеру.
— Ваше превосходительство, сіятельство, благородіе, господинъ офицеръ генералъ, полковникъ, подайте сироткѣ на хлѣбъ! кричитъ имъ въ слѣдъ подпрыгивая, босоногая дѣвчонка.
Офицеръ улыбается, услыша себѣ такой громкій титулъ, останавливается и подаетъ ей серебряную монету.
У Крыжовниковыхъ, также какъ и у прочихъ, шло поминовеніе родственниковъ. Въ полисадѣ на могилахъ былъ разостланъ коверъ, половина котораго была покрыта скатертью; на ней помѣщалась чашка съ кутъей, закуска, графинъ водки и бутылка хересу.
Пелагея Степановна суетилась. разставляя чашки. Въ углу мальчишка раздувалъ самоваръ сапогомъ. Евстигней Егорычъ сидѣлъ съ какимъ-то знакомымъ на скамейкѣ и жарко о чемъ-то разговаривалъ; предъ ними стояли двѣ рюмки водки. Манечка и Матрешенька смотрѣли на проходящихъ.
— Матрешенька, смотри, идетъ офицерикъ; какой миленькій! — шепчетъ Манечка своей подругѣ;- онъ со мной танцовалъ на свадьбѣ у Бабкиныхъ; и послѣ все меня преслѣдовалъ, даже въ церковь къ Іоанну Предтечѣ ходилъ. Бывало, такъ умильно смотритъ на меня, что страсти! Ахъ, Боже мой, онъ кланяется! не хорошо, — я не буду ему кланяться.
Что ты говоришь, Маня? — развѣ это офицеръ, это писарь.
— Неправда, онъ мнѣ самъ сказалъ, что онъ офицеръ.
— Да онъ тогда былъ въ офицерскомъ платьѣ; а потомъ подъ конецъ бала напился и въ пьяномъ видѣ самъ проговорился дяденькѣ, что онъ не офицеръ, а писарь, и офицерское платье такъ надѣлъ, чтобъ пріятное обращеніе съ дѣвицами имѣть.