Вошедши въ лавку, Харламовъ помолился образу, вынулъ клѣтчатый синій платокъ, освободилъ имъ свою бороду отъ сосулекъ и вытеръ свою клюкву, то-есть, виноватъ! — носъ. Клюквою прозвали этотъ носъ апраксинцы за его красно-сизый цвѣтъ; собственно же онъ ничего не имѣлъ общаго съ клюквой, а скорѣе походилъ на кусокъ дикаго мяса. Вытерши свой носъ, Харламовъ вышелъ на порогъ поглаживать свой животъ.
— Степану Иванычу! привѣтствовалъ его купецъ Блюдечкинъ съ порога своей шавки.
— Ивану Григорьичу почтеніе! отвѣчалъ Харламовъ, не приподнимая фуражки, и повернувшись, снова вошелъ въ лавку.
— Продавали сегодня? спросилъ онъ молодцовъ.
— По-малости, отвѣчали тѣ;- два тулупа, сертукъ да брюки…
— Только даромъ хлѣбъ ѣдите! Никакого знакомства съ покупателемъ завести не можете. Только одно на умѣ, какъ-бы брюхо набить! — И онъ началъ подниматься по лѣстницѣ во второй этажъ.
— Ну, разлаялся!… сердитъ. Вѣрно сама водки не дала, — замѣтилъ молодецъ.
— Здравствуйте, господа! извините, здравствуйте! проговорилъ скороговоркой вбѣжавшій въ лавку Блюдечкинъ.
Блюдечкинъ былъ совершенная противоположность Харламову: тоненькая, невысокая фигура съ клинистою рыженькою бородкою и плутоватыми сѣренькими глазками. Фигуркѣ этой было лѣтъ подъ пятьдесятъ. Она обладала двумя торговыми заведеніями на Апраксиномъ, имѣла до десятка лавокъ, которыя отдавала въ наемъ, пользовалась у торговцевъ неограниченнымъ кредитомъ и слыла за богача. Разговаривая, Блюдечкинъ вмѣшивалъ двѣ поговорки: «извините» и «не обидьтесь».
— Степанъ Иванычъ здѣсь?
— Наверху-съ.
Блюдечкинъ подошелъ къ лѣстницѣ.
— Купецъ Харламовъ! извини, не обидься: нутро пополоскать хочешь? Извини, больно холодно.
— Пожалуй; да у меня въ лавкѣ есть чай.
— Ничего, въ теплѣ побалуемся. Ну сходи, купецъ!
Заскрипѣла лѣстница и Харламовъ сошелъ внизъ.
— Я съ Иваномъ Григорьичемъ въ трактиръ пойду. Кто меня спроситъ, такъ пошлите парнишку, — сказалъ онъ молодцамъ.
Это полосканіе брюха и баловство въ теплѣ очень не любятъ сожительницы апраксинцевъ. «То и дѣло, говорятъ онѣ,- что брюхо полощатъ. Напьются вѣдь дома чаю, въ лавку идучи, — такъ нѣтъ: только пришли въ лавку, — въ трактиръ! Выходятъ изъ трактира, попадется пріятель — снова въ трактиръ. Дѣло-ли какое обдѣлать — въ трактиръ. Разъ по десяти сходятъ. Да это-бы еще ничего, коли однимъ чаемъ полоскаются, а то винища налопаются!»
— Ну что, купецъ, какъ торжишь, наживаешь? спросилъ Иванъ Григорьичъ Степана Иваныча, когда они шли полоскать нутро.
— Какое наживаемъ! Хоть бы на хлѣбъ-то выручить. Молодцы, бѣсъ ихъ знаетъ, только стоятъ да глазами хлопаютъ. Ужъ или имъ не говорю: ежели, говорю, покупатель мало-мальски цѣну даетъ подходящую — не отпускай изъ лавки, отдай; такъ нѣтъ, выпуститъ, а послѣ и оретъ: «хорошо, извольте, пожалуйте!» Ну. извѣстно дѣло, на кого нападешь: на чиновника, — такъ тотъ ни за что не вернется. А все почему? Потому что головы не тѣмъ заняты.
Степанъ Иванычъ вздохнулъ.
— И не говори, купецъ! И у меня тоже, хоть и свои… Двое племянниковъ, а все одно — ничего, хоть ты имъ колъ на головѣ теши: такъ это никакого чувства нѣтъ. Имъ все одно, купилъ-ли покупатель, такъ ли, извини, ушелъ — все одно. Думаешь отказать — жалко: племянники; а что толку? Извѣстно, хлѣбъ за брюхомъ не ходитъ…. А все родня.
И два пріятеля приблизились съ подъѣзду съ вывѣской, на которой были изображены чайникъ, чашки, графинъ съ красной жидкостью и двѣ рюмки. Внизу гласила надпись: «въ ходъ въ завѣденіе».
Но читатель можетъ быть думаетъ, что Иванъ Григорьичъ и Степанъ Иванычъ въ самомъ дѣлѣ торгуютъ плохо? Нисколько: это время для торговли одно изъ лучшихъ въ году: а это они жалуются на нее, такъ это единственно по обыкновенію, по привычкѣ; ужъ такъ устроенъ апраксинецъ, что посади ты его хоть по уши въ золото, онъ и тогда скажетъ, что мало. Есть даже такіе люди, которые недовольны никѣмъ и ничѣмъ; вотъ вамъ для примѣра Черноносовъ.
Вотъ онъ въ хорьковой шубѣ и истасканной фуражкѣ стоитъ за прилавкомъ посреди своихъ трехъ мальчишекъ и мѣритъ для какой-то дамы тесемку. Черноносовъ изъ экономіи не держитъ приказчика; да врядъ-ли бы кто и пошелъ къ нему служить, — развѣ кто годъ безъ мѣста проболтался или только сейчасъ въ Петербургъ пріѣхалъ; да и тотъ спроситъ объ немъ у сосѣднихъ молодцовъ, а тѣ охарактеризуютъ его, подобно Собакевичу, краткой, но рѣзкой біографіей: «Кто Черноносовъ? — собака.» Послѣ этого отвѣта кого же заберетъ охота служить у такого хозяина!
Взгляните на его физіономію: мина проставившаго на карту все свое состояніе; прищуренные глаза, стиснутыя губы и синій, небритый подбородокъ и щеки. На головѣ его надѣта котиковая фуражка. Человѣкъ этотъ не безъ странностей: онъ прожилъ два года въ Ригѣ, почему-то вообразилъ, что онъ нѣмецъ, и началъ ломать русскій языкъ.
— Двадцать аршина! говоритъ онъ покупательницѣ. — Убирайте коробка и давайте бумажка немножка, — обращается онъ къ мальчикамъ.
Черноносовъ въ жизнь свою ничѣмъ не былъ доволенъ, не смотря на то, что обладаетъ хорошимъ капиталомъ и имѣлъ счастіе три раза связать себя узами гименея. Жены ему попадались красивыя и съ красивыми прилагательными. Двѣ пали жертвою его характера.
На Апраксиномъ издавна существуетъ слѣдующее обыкновеніе: за нѣсколько дней до праздниковъ пасхи и рождества молодцы ходятъ къ конторщикамъ, то-есть къ такимъ людямъ, у которыхъ хозяинъ ихъ покупаетъ товары, и сбираютъ съ нихъ контрибуцію, прося «на ложу» въ театръ. Кто даетъ. пятъ цѣлковыхъ, кто десять, а иногда и болѣе; ежели не деньгами, то молодцы берутъ вещами, какъ-то: фулярами, полотняными платками, фуфайками и пр. Обыкновенно деньги эти дѣлятся и въ праздникъ проматываются во всевозможныхъ родахъ.
Такъ и теперь: только Степанъ Иванычъ скрылся изъ виду, — одинъ изъ молодцовъ его выскочилъ изъ-за прилавка и отправился за контрибуціей.
— Смотри, у Карла Иваныча попроси побольше; что онъ всякій праздникъ только красненькой отдѣлывается! Скажи, мы-де васъ никогда не обѣгаемъ, все что понадобится изъ товару — за всѣмъ къ вамъ бѣжимъ. Поди у него нынѣшній годъ тысячь на восемь купили.
Такъ научали молодцы своего депутата.
Вотъ уже и первый часъ. По ряду пробѣжалъ, выкрикивая козлинымъ голосомъ, рыжебородый саечникъ, — кормитель молодцовъ. Кромѣ саекъ у него есть варенье, отзывающее икрой и миногами, и миноги, отзывающія вареньемъ. Наскоро закусили у него молодцы Степана Иваныча и саечникъ отправился далѣе. Его остановилъ хозяйскій сынокъ.
— Сергѣю Иванычу! — И саечникъ почтительно ему раскланялся.
— Двѣ сайки: одну съ икрой, другую съ вареньемъ! скомандовалъ хозяйскій сынокъ.
Съ быстротою оператора, отнимающаго членъ, разрѣзалъ кормитель сайки и сдѣлалъ ихъ, то-есть вложилъ въ нихъ икры и варенья.
— Чего-бы еще у тебя съѣсть? Есть маханина на тараканьемъ жиру?
Саечникъ плюетъ.
— Спросите-ка его, какъ онъ въ карманѣ рябчика сгноилъ, — замѣчаетъ молодецъ.
— Какъ ты, Иванъ, рябчика въ карманѣ сгноилъ? спрашиваетъ купчикъ и улыбается.
— А ты что, сволочь, научаешь! — И саечникъ идетъ далѣе.
— Красный, человѣкъ опасный! кричитъ ему вслѣдъ молодецъ.
Купчикъ очень доволенъ. что подразнилъ саечника, постукиваетъ ногами и кусаетъ промерзшую сайку.
Скоро четыре часа. Быстро смеркается. Хозяева уже успѣли разъ пять сходить въ трактиръ. пришли въ лавку и считаютъ выручку. Кончили. Стоятъ на порогахъ и смотрятъ, не запрется-ли кто, чтобы послѣдовать ихъ примѣру. Но вотъ брякнулъ гдѣ-то запоръ, и всѣ бросились запирать лавки. Черезъ четверть часа весь Апраксинъ запертъ и стаи торговцевъ бѣгутъ долой. Вотъ они на Чернышевомъ мосту. Навстрѣчу имъ попадается дѣвушка. Одинъ изъ молодцовъ безцеремонно хватаетъ ее за талію. «Дуракъ, мерзавецъ, оставь!» кричитъ она, отбиваясь. Молодецъ оставляетъ ее, но другой хватаетъ снова. Снова крики и отбиванье. Бѣда въ это время повстрѣчаться съ молодцами прекрасному полу!