Двадцать-четвертое декабря. Завтра рождество. По Апраксину замелькали кокарды: чиновники пускаютъ въ ходъ наградныя депозитки. Въ игрушечныхъ лавкахъ толпы; только успѣвай хозяева огребать деньги. Морозъ вѣрно рѣшился дать знать себя: двадцать пять градусовъ. Апраксинцы то и дѣло наклоняютъ головы внизъ, чтобъ не отморозить лица и не получить къ празднику приличныхъ украшеній въ видѣ красно-сизыхъ лепехъ на щекахъ. Но какъ ни нагибались молодцы, стараясь, чтобы кровь прилила къ лицу, какъ ни натирали щекъ и носовъ морозъ сдѣлалъ свое и все-таки украсилъ нѣкоторыя физіономіи.
— Братцы, смотрите-ка: Петрухато надо мной смѣялся, что я носъ отморозилъ, а у самого уши побѣлѣли. Съ обновкой поздравляю! Какъ хочешь, братъ, а завтра литки [2] съ тебя! — говоритъ толстый, съ отмороженнымъ и разбухшимъ какъ луковица носомъ молодецъ. — Ништо тебѣ — не смѣйся!
Испуганный Петруха, имѣвшій претензію нравиться прекрасной половинѣ рода человѣческаго, съ испуга начинаетъ тереть уши.
— Не три, не три! Шкура слѣзетъ! Наклонись лучше, наклонись!
Онъ такъ усердно наклоняется, что голова его почти касается ногъ. Товарищи начинаютъ тузить его въ шею.
На водогрѣйнѣ мальчики, присланные заварить чай, грѣютъ у плиты окоченѣвшія руки и ведутъ между собой разговоръ:
— Вамъ по много-ли хозяинъ на праздникъ даетъ?
— О пасхѣ по четвертаку далъ.
— А намъ такъ по полтинѣ. Да это что! Я къ дядѣ пойду, тотъ двугривенный дастъ.
— А что ты себѣ купишь?
— Зеркало, да пряниковъ.
— А мнѣ такъ куфаркѣ гривенникъ дать нужно: все ругается… Я ужъ обѣщалъ.
— Ты куда пойдешь завтра?
— Да мнѣ некуда, — у меня никого нѣтъ.
— Пойдемъ къ моему дядѣ: у него пирога поѣдимъ; онъ чаемъ, кофеемъ напоитъ. Ты приходи къ намъ на дворъ, я ужъ увижу, а послѣ на чугунку пойдемъ, посмотримъ какъ машина свиститъ.
— Ладно.
— Ну что тутъ растолковались, ступайте! И безъ васъ тѣсно! кричитъ на нихъ водогрѣйщикъ. — За уши бы васъ, канальевъ! Цѣлый часъ стоятъ.
Жмутся мальчики и выходятъ на морозъ, который послѣ тепла еще сильнѣе ихъ обхватываетъ.
Молодцы сговариваются, гдѣ имъ завтра встрѣтиться.
— Около четырехъ часовъ приходите въ Баварію: знаешь, на углу Гороховой?
— Какъ не знать!
— Михайла будетъ, Щукинъ. Петра галкинской и всѣ наши. Возьмемъ отдѣльную комнату, заложимъ тамъ, а послѣ и махнемъ…
Онъ не договариваетъ, слова его замираютъ на устахъ: изъ-за угла показался хозяинъ.
— Иванъ Харитонычъ, вы куда завтра къ заутрени? спрашиваетъ онъ сосѣда.
— Сегодня ко всенощной къ Исакію схожу, пѣвчихъ послушать; да ктому же и жена у меня къ заутрени ходить не можетъ.
— Мы такъ завсегда въ этотъ день къ себѣ къ Іоанну Предтечѣ ходимъ. Двадцать лѣтъ кряду тамъ о рождествѣ каждую заутреню стою.
— Софроновъ меня къ себѣ сегодня звалъ: у него на дому всенощная. «Приходи, говоритъ, моихъ-то послушать.» У него молодцы поютъ.
— На Сѣнной были?
— Вчера еще.
— Почемъ покупали?
— Говядину по восьми съ половиной. Молодцамъ цѣлаго борова купилъ. Гуси дешевы.
— Съ меня такъ сегодня поутру по девяти слупили. А гусей почемъ покупали?
— Рубль шесть гривенъ пара.
— Съ меня по гривеннику лишняго взяли.
Смеркается. Афанасій Панкратьичъ Лыковъ позвалъ своего сына Яшу наверхъ и дѣлаетъ ему приказанія:
— Бѣги и повѣсти всѣмъ нашимъ, чтобъ, къ утрени сбирались ровно въ часъ.
Лыковъ раскольникъ. Начальникъ своей секты. За начитанностъ его выбрали въ наставники и духовники. Въ его собственномъ донѣ устроена большая моленная, гдѣ совершается служба. Люди его секты имѣютъ туда свободный доступъ.
Быстро побѣжалъ Яша по лабиринту закоулковъ Апраксина. Забѣжалъ къ четыремъ братьямъ Опаленинымъ.
— Что у васъ подручниковъ-то [3] много? Своихъ не брать?
— Возьмите лучше: нынче всѣ соберутся, такъ и не хватитъ.
Отъ Опалениныхъ Яша побѣжалъ къ Блюдечкину, который былъ тоже въ ихъ вѣрѣ, къ Коромыслову, къ Херовымъ, оттуда сбѣгалъ на Кавказъ [4], съ Кавказа на развалъ, и уже когда совершенно смеркалось, прибѣжалъ въ лавку.
Радостно побѣжали молодцы домой: завтра одинъ изъ тѣхъ трехъ дней, когда они не пойдутъ въ лавку, не измѣрятъ своими ногами торную дорожку.
— Вы много-ли на ложу набрали? спрашиваютъ харламовскіе молодцы птицынскихъ.
— Сто двадцать.
— А мы сто пятьдесятъ.
«Мы больше набрали, думаютъ харламовскіе: — по двѣнадцати съ небольшимъ на брата придется, — разсчитываютъ они и мечтаютъ о завтрашнемъ кутежѣ».
II
Насталъ давно ожидаемый праздникъ рождества. Рано, еще до звона къ заутрени, возсталъ отъ сна Степанъ Ивановичъ Харламовъ и перебудилъ всѣхъ въ домѣ, начиная съ жены и до мальчика. Зѣвая поднимаются съ постели молодцы, одѣваются и наскоро молятся на образъ, освѣщенный лампадою. Трудно вставать въ три часа, а особенно зимою: какая-то лихорадочная дрожь обхватываетъ все тѣло, и дорого-бы далъ въ это время человѣкъ, чтобы его оставили въ покоѣ, но что дѣлать, обычай старины!
Какъ ни жалко разставаться съ теплою постелью, но вскорѣ весь домъ былъ на ногахъ. Вотъ на колокольнѣ Іоанна Предтечи раздался первый ударъ колокола; всѣ въ домѣ перекрестились и начали сбираться къ заутрени.
Вскорѣ домъ Степана Иваныча опустѣлъ: остались въ домѣ только хозяйка да кухарка. Онѣ занялись стряпней: обмазали окорокъ ржаной мукой, посадили его въ печь, замѣсили тѣсто для пироговъ и принялись ощипывать дичь.
Но вотъ и заутреня кончилась, богомольцы пришли изъ церкви; слышны разговоры о басѣ дьякона, о пропускѣ дьячкомъ такого-то псалма въ кафизмѣ, о количествѣ народу въ церкви и проч. Степанъ Иванычъ, всегда съ пасмурнымъ лицемъ ничѣмъ недовольный, сегодня въ духѣ; заложа руки за спину, ходитъ оно по залѣ, то-есть по чистой комнатѣ, и вполголоса напѣваетъ «Христосъ раждается, славите». Въ залу входятъ молодцы, группируются передъ образомъ и начинаютъ пѣть львовскую «Дѣва днесь». Окончивъ стихъ, они хоромъ поздравляютъ хозяина съ праздникомъ. Степанъ Иванычъ доволенъ, на лицѣ его сіяетъ улыбка. Онъ идетъ въ спальню и выноситъ оттуда пять синенькихъ.
— Вотъ вамъ на гулянку, говоритъ онъ:- напьетесь кофею, такъ кто хочетъ, можетъ идти со двора.
Это «кто хочетъ» было совершенно лишнее. Посудите сами, читатель, кто послѣ шестимѣсячнаго заключенія не захочетъ погулять и навѣстить своихъ знакомыхъ и родныхъ?
Изъ залы молодцы сходили въ кухню, поздравили съ праздникомъ хозяйку и отправились въ молодцовую.
Давъ на праздникъ молодцамъ, хозяинъ захотѣлъ усладить и судьбу мальчиковъ.
— Ѳедька! Мишутка! крикнулъ онъ, входя въ кухню. Мальчики встали въ струнку.
— Вотъ вамъ на праздникъ, проговорилъ онъ, давая имъ по два двугривенныхъ. — А гдѣ Васька?
— Да онъ въ лавочку убѣжалъ. Матрена Ильинишна его послали.
— Ну ладно, вотъ передайте ему. Да хозяйка вамъ подаритъ по рубашкѣ. Что-жъ словно пни стоите? Благодарите!
— Благодаримъ покорно! проговорили мальчики и бросились къ рукѣ хозяина.
— Не нужно мнѣ вашихъ лизаній, отвѣчалъ онъ, впрочемъ не отнимая руки. — Старайтесь. Что-жъ, скоро-ли самоваръ-то? — обратился онъ къ женѣ, которая суетилась около печи.
— Сейчасъ, Степанъ Ивановичъ, пообождите; вотъ ужъ кажется закипѣлъ. Сейчасъ. Ѳедоръ, подавай на столъ.
Черезъ четверть часа въ залѣ на столѣ пыхтѣлъ самоваръ, горѣли двѣ свѣчи. Матрена Ильинишна разливала чай; у стола сидѣли двѣ хозяйскія дочери-погодки, лѣтъ шестнадцати. и маленькій сынъ. Степанъ Иванычъ важно прихлебывалъ чай съ блюдечка и велъ разговоръ съ молодцами, которые сидѣли на стульяхъ около стѣны и пили кофей. Въ этотъ день молодцы пьютъ чай и кофей съ хозяиномъ.