А разве есть кому-то дело до переживаний такой мелюзги? Кого трогает, если даже она умрет? Да и самой козявке будет уже все равно, ведь мертвые не могут сожалеть о потерянной жизни! После смерти она все забудет. Забудет, что жила, и забудет, что умела забывать.
Но Самюэль Элиас не мертв! Он жив, внезапно вспоминает он, подпрыгивая. И в один прекрасный день он сам обманет Магнуса Пильбума, как-нибудь обманет! Вот именно — как? Ладно, со временем он что-нибудь придумает, а до тех пор не будет разговаривать с Магнусом! Ни слова ему не скажет, даже здороваться перестанет!
А чтобы не забыть об этом, Самюэль Элиас направляется домой и пишет памятку, которую будет перечитывать всякий раз, когда вспомнит о ней.
ПОМНИ!
— пишет он наверху странички. И дальше:
НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАТЬ С МАГНУСОМ И НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ДАРИТЬ ЕМУ И НИКОГДА НЕ ЗДОРОВАТЬСЯ.
ПОМНИ ОБ ЭТОМ!
Вечером, идя ночевать к Магнусу, он берет памятку с собой и, лежа на раскладушке, читает ее, чтобы выучить наизусть. Выполнять зарок оказывается совсем не трудно, потому что Магнус, похоже, тоже решил никогда больше не разговаривать с Самюэлем Элиасом. Видно, сердится, потому что Самюэль Элиас назвал его дрянью собачьей. Что ж, его можно понять! Может быть, Магнус тоже составил памятку и выучил наизусть, но в таком случае он явно позабыл об этом, потому что неожиданно спрашивает:
— Ты что там делаешь?
Однако Самюэль Элиас начеку и не отвечает ни слова. Хотя так и хочется сказать что-нибудь. Например: «Оставь меня в покое!» Нельзя. Он вовремя вспоминает, что написано в его памятке. Больше никогда не разговаривать с Магнусом!
А если написать несколько слов на дощечке? Это ведь не будет против правил?
Лучший день за всю зиму
Дощечку он выстругивает на другой день на уроке труда. С ручкой, все как положено! Все ребята подходят посмотреть, и все говорят, что здорово получилось. Кроме Магнуса. Магнус не глядит на дощечку ни на уроке, ни на перемене. Но ведь так он вовсе не узнает, что на ней написано! В конце концов Самюэль Элиас подходит сзади к Магнусу, тычет ему пальцем в спину и показывает дощечку. Магнус читает, наморщив лоб:
ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ
В это время звучит звонок, и Магнус спешит в класс, никак не выразив своего отношения к дощечке. От разочарования Самюэль Элиас бросает ее в первую попавшуюся мусорную корзину и бежит за остальными.
Но только они вошли и сели по своим местам, как надо снова вставать, потому что входит директор школы. Учительница поспешно поднимает класс, чтобы все весело поздоровались, но директор нетерпеливым жестом дает понять, что сейчас не до церемоний, и требует внимания. В наступившей мертвой тишине он спрашивает, известно ли кому-нибудь из учеников, кто вчера нацарапал большими буквами имя «Тюлле» на его машине? Директор говорит негромко, и лицо у него не сердитое, но когда его взгляд скользит по лицам в ожидании ответа, чувствуется, что у всех дрожат поджилки.
— Хотелось бы, чтобы виновный или виновные набрались мужества и признались, — подбадривает он. — Чтобы не пришлось подозревать саму Тюлле…
Взгляд его продолжает скользить по классу, словно луч прожектора. Выждав немного, директор говорит:
— Что ж, раз никто не сознается, остается предположить, что это сама Тюлле руку приложила. Мы ведь уже беседовали по этому поводу вчера, верно, Тюлле?
Но Тюлле, к которой он обращается, не сидит на своей парте. И под партой ее нет! Она вскочила на подоконник, и когда взгляд директора настигает ее там, Тюлле кричит:
— Не подходите! Я прыгну!
Прежде чем кто-нибудь успевает сообразить, что она подразумевает, Тюлле отпирает задвижки и распахивает окно настежь! Раз, два, и ветер уже ворвался в класс и носится как ошалелый, подхватывая шторы и надувая их, словно огромные паруса! Взлетев под самый потолок, шторы снова опускаются и накрывают Тюлле, которая высунулась из окна наружу. Под окном раскинулся школьный двор, так далеко внизу, что от одной мысли упасть туда можно умереть!
— Анжелика! — кричит учительница: так по-настоящему зовут Тюлле, но об этом вспоминают только в минуту смертельной опасности. — Анжелика, спустись с подоконника!
Она бросается к Тюлле со всей скоростью, на какую способны сейчас ее дрожащие ноги, повторяя все те же слова, но хлопающие шторы рубят их на части. Когда новый порыв ветра опять подбрасывает шторы вверх, все видят, что Тюлле повернула лицо к классу, и оно такое же серое, как цементный двор, увиденный ею внизу.