Мне хотелось спросить его, почему он одевается в чёрное. И понять, почему он нисколько не загорел за два жарких месяца...
Улица вывела нас на вершину одного из холмов, на которых лежал город. Дома и ограды расступились, отсюда было видно море.
Мальчик остановился, повернувшись ко мне. Кажется, он слегка запыхался, на лбу блестели капельки пота.
Он всё-таки настоящий, обрадовался я — и одновременно испугался — получается, я ждал чего-то другого?
Он тихо засмеялся, встретив мой взгляд.
— Идём, — сказал он снова. — К башне. — И указал на Стрелу.
Я обмер от страха и радости — что-то должно было случиться.
Сильный ветер с моря на берегу сделался плотным настолько, что, казалось, ещё немного — и я смогу отрывать от него комки. Утёсов, соединяющих Стрелу с берегом, почти не было видно из-за волн.
Мальчик прыгнул вперёд, обернулся, подал мне руку.
Он сумасшедший... Зачем... Разобьюсь.
Я шагнул...
Он прыгнул — а я шагнул.
Кажется, ветер завыл и глухо хлопнул, как развернувшийся ковёр.
Дальше я почти ничего не помнил. Глаза Мальчика, то тёмные, то сияющие, и его ладонь. Он раз за разом прыгал вперёд, и я снова и снова хватался за его руку.
Я опомнился, когда стало тише. Башня-маяк была совсем близко — значит, мы уже какое-то время шли или бежали по косе, по ровной галечной тропе.
— А вот и смотритель, — сказал мальчик.
Я не заметил её сразу, потому что в сером платье она сливалась со стеною башни.
Девчонка. Я замигал, ища глазами другого, настоящего смотрителя. Девчонка не двигалась и, наверно, если бы не длинные её волосы, взбиваемые ветром, я мог бы и вовсе не заметить её.
— Это девчонка, — растерянно прошептал я.
— У неё хороший слух, — откликнулся мой спутник.
— Она — смотритель?!
— Не только. Даже не столько. Она — Сочинитель.
— Кто?
Мальчик не ответил. Он шагнул к башне и потянул меня за руку. Девчонка не двигалась. У неё были странные глаза...
...-Следить за огнём нетрудно. Рыбаки появляются два раза в неделю, оставляют еду, пресную воду, и заправляют бак маслом для фонаря. Только на самом деле масло я сливаю в другой бак, чтобы обогревать башню. Я люблю, чтобы тепло, а тут всегда ветер. А для фонаря масло не нужно... ОН сделал так, чтобы фонарь светился сам. Только в городе об этом не знают. А то бы испугались... — добавила она с насмешкой.
— А ты — не боишься? Ты тут одна... Если шторм, гроза, а рыбаков долго не будет. Ты даже не выберешься отсюда.
Хивенна перевела взгляд — как будто смотрела на что-то далёкое над моей головой. Она делала так уже третий или четвёртый раз — и сначала я испуганно оборачивался, а теперь почти привык. Я знал, что ТАМ ничего нет.
— Я мало чего боюсь.
— Почему? — вырвалось.
— Те, кто жил в храме Лисиппа... они не такие... как обычные.
Я тогда не понял — сказала она это с гордостью или с горечью.
* * *
...Мой брат говорил, что меня подменили эльфы. Когда я жила дома, совсем ещё маленькая, все говорили, что я неправильная. Мама считала, что я, наверно, скоро умру, потому что очень хилая. Она мало обращала на меня внимания, зато почти никогда не лупила — а моих братьев часто лупила, потому что они баловались и шумели, отнимали друг у друга хлеб, молоко и яйца. Но меня и они не обижали — это, наверно, из-за глаз. Папа говорил, что когда я смотрю на кого-то, тому делается нехорошо за свои поступки и даже дурные мысли. Поэтому, если кто-то уж очень бушевал, он мог стукнуть меня только сзади. Но я научилась вовремя прятаться, если чувствовала поблизости скверное настроение. Мы жили в деревне, и там было много укромных уголков, только зимой плохо, все собираются в доме и то и дело ссорятся.
Когда я болела, я придумывала себе всякие истории. Я могла часами смотреть на стену или на потолок, или на пол — и там каждая трещинка или шероховатинка превращались для меня в загадочное ущелье или заколдованную гору, или в древний замок. Папа иногда рассказывал нам сказки, и тогда они сплетались с моими историями. Однажды весной, после долгой болезни, я нечаянно стала бормотать какую-то историю вслух, хотя и тихо-тихо, и смотрела я перед собой, не двигаясь. Папа думал, что я брежу, и сел рядом, чтобы проверить, есть ли у меня жар. Но жара не было. Папа прислушивался к тому, что я сочиняю, и слушал очень долго. После он иногда сам подходил ко мне и просил рассказать о чём-нибудь. Сперва мне было трудно начинать историю вслух, но он спрашивал о том, о сём, и как-то незаметно история начинала течь сама. Потом и братья просили историй, только им хотелось, чтобы в историях было больше битв и тайн, и всяких мертвецов, а я иногда могла целый час рассказывать только о том, какие вещи стоят в комнате замка или какие деревья растут в лесу. Я рассказывала только то, что само хотело рассказаться.