— Вы задабриваете своего врага, когда его следовало бы…
— Уничтожить, хотите вы сказать? Вы не настолько глупы, Гольд, чтобы не понять простой истины: если я предложу Лазаревскому даже сто тысяч, то только ради того, чтобы положить в собственный карман миллион. Я не хочу упускать этой возможности. Еще не наступило время открытой смертельной схватки. Деньги — достаточно сильный яд, они могут отравить любую душу. Я хочу ими воспользоваться в своей борьбе как оружием. Сейчас хороши все средства: и подкуп, и клевета, и даже убийство из-за угла. Остановим пока свой выбор на подкупе. Что вы скажете на это, Лаубе?
Подумав немного, Лаубе ответил:
— Я согласен. Будем действовать вместе.
Некоторое время компаньоны молчали.
— Бутылки пусты, Лаубе, — проговорил Хоуелл, который от выпитого вина стал еще мрачнее.
Лаубе велел хаусмейстеру Иоганну принести еще три бутылки. Старик перестарался и принес четыре. Лаубе сердито на него взглянул, но Иоганн, разливая вино в стаканы, не заметил этого взгляда.
Мрачное раздумье овладело сидящими за столом. Макая палец в лужицу на столе, Хоуелл чертил какие- то знаки и, казалось, был погружен в вычисления. Гольд продолжал похваливать вино, еще больше раздражая этим Лаубе.
В арке ворот прозвучали тихие шаги. Во двор вошел сухонький старик с испуганными глазами. Потертая, мятая шляпа, узкий, должно быть принадлежавший ранее карлику, сюртучок (так он был мал и тесен), рваные башмаки, бахрома брюк — все это случайное и поношенное одеяние свидетельствовало о крайней нищете. Из-под полей древней шляпы свисали седые грязные космы. Подмышкой старик держал скрипку и смычок.
Лаубе мрачно взглянул на старика.
— Что за бродяга?
Старик смутился.
— Я не бродяга, господин… Простите, не знаю вашего имени. Я… музыкант. Но у меня нет работы.
— Ищите! — грубо сказал Лаубе.
— Простите, господин… не имею чести знать вашего имени… я ищу. Очень давно ищу, но… Я знаю так много хороших мелодий. Так много! Не угодно ли прослушать оффенбаховскую баркароллу?
— Ищите работу! — с упрямством пьяного повторил Лаубе.
Старик недоуменно пожал плечами.
— Там ищите! — Лаубе показал на ворота. И обратился к хаусмейстеру: — Гони этого скрипача отсюда, Иоганн! В моем доме достаточно своих музыкантов: Лео Катчинский, Лидия Лазаревская.
Иоганн выпроводил старика со двора.
— Но я не люблю пить без музыки и пения, — вдруг заявил Хоуелл. — Мы пьем не на похоронах.
Глаза его стали колючими и злыми. Выпитое вино усилило в нем недовольство и делами, которые в последнее время «брали плохой уклон», и бездеятельностью Лаубе, желавшего без борьбы с сильными конкурентами получать барыши. Хоуелл был зол, и злость его не находила выхода.
— Я не люблю пить без музыки и пения, — повторил он.
— Тогда возвратите музыканта, — предложил Лаубе.
— Только не это! — запротестовал Гольд. — Мои нервы не выдержат уличной музыки.
— Позовите моего шофера, Гольд, — сердито сказал Хоуелл. — Быстро!
Гольд проворно вскочил из-за стола, вышел на улицу. У ворот стоял виллис. За его рулем дымил сигаретой черный солдат. Это был шофер Хоуелла Джо Дикинсон.
— Капитан зовет, — сказал Гольд. — Живее!
Бросив сигарету, Джо пошел за Гольдом.
— Слушаю вас, сэр! — бодро отрапортовал он своему мрачному хозяину.
Лаубе с интересом рассматривал негра.
«Здоровая скотина! — думал он, поглядывая на широченные плечи и огромные руки солдата. — Наверно, его праотец такими ручищами хватал за хвост крокодила!»
Хоуелл подал Джо стакан вина:
— Выпей!
Благодарю вас, сэр.
Стакан исчез в большой руке Джо; было похоже, что он пьет прямо из руки. Выпив вино, Джо поставил стакан на краешек стола и вопросительно уставился на капитана.
— Пой, Джо, — лениво сказал Хоуелл. — Ты хорошо умеешь петь. Я ведь слышу, как ты поешь, когда остаешься один и думаешь, что тебя никто не слышит.
— То я пел для себя, сэр.
— А теперь спой для нас. Ну, начинай!
— Что спеть, сэр? Может, о мосте в Мичигане?
— К черту все мосты!
— Что же другое?
— Давай что знаешь.
— Хорошо, сэр.
Заложив руки за спину, Джо выпрямился, вскинул голову и, глядя в небо, запел:
Ведь только мать и родная земля,
Где мы родились и жили,
Могут радость и солнце дать
Сердцам, что горе пили.
Джо пел, как бы рассказывая о том, что наболело и о чем он хотел поделиться со слушателями. Он будто высказывал свои тревоги и опасения, ждал ответа на них. В этой манере было много искренности, она подкупала. Гольд и Лаубе, не вникая в содержание, восприняли песню как нечто экзотическое. Негры в джазе, которых им приходилось слушать, пели не лучше.
Приходит час, приходит час,
Белый и черный солдат,
Такой долгожданный и радостный час -
Вернуться на родину, брат.
Сплотили нас в братство
Огонь и сталь,
Пролитая нами кровь.
Неужто заокеанская даль
Врагами нас сделает вновь?
Послушай, Америка, сердце мое:
Радость оно поет.
Но знаю: к сердцу,
Что в черной груди живет,
Лишь черная мать припадет.
Хоуелл мрачнел все больше и больше, а когда Джо закончил, неторопливо налил в стакан вина и подал его певцу. Джо протянул руку за стаканом, но Хоуелл вдруг поднялся из-за стола и выплеснул вино в лицо солдату. Джо вздрогнул от неожиданности и отступил на шаг назад.
— Умой свою черную рожу, Джо! — проговорил Хоуелл. — Ты что пел, скотина? Где ты научился таким песням? Где песня о черной Кет, что согрешила с черным Томом в субботу? Ты что, забыл ее? Или задался целью портить мне настроение?
— Нет, сэр. — На щеках Джо капли вина блестели, как слезы. — Эти песни петь не время. Война так недавно закончилась.
— Ах, вот о чем ты думаешь! Я вышибу все вредные мысли из твоей головы! Для твоей же пользы. Меньше думай, больше занимайся спортом! Джо, мы на ринге!
Хоуелл стал в боксерскую стойку и начал наступление на негра. Тот умело, но вяло парировал удары капитана, медленно отступая к веранде квартиры Лазаревских. Став на цветник у веранды, Джо понял, что отходить дальше некуда, и подался в сторону, но тут Хоуелл нанес ему сильный удар в солнечное сплетение. Застонав, Джо повалился. Лаубе отсчитал секунды. Джо не поднимался.
— Вы победили в первом раунде, — резюмировал Лаубе. — Поздравляю вас, капитан.
Тяжело дыша, Хоуелл возвратился к столу и налил себе вина.
— Продолжим воскресные развлечения в другом месте, джентльмены, — проговорил он. — Лаубе, приготовьте вино. Мы поедем в Пратер. Машину поведу я.
Выходя со двора на улицу, Лаубе остановился возле бесчувственного негра, посмотрел на него, усмехнулся:
— Атомный удар. Вашим противником быть опасно, мистер Хоуелл!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Старый хаусмейстер Иоганн привел Джо в чувство и помог ему подняться. Джо, пошатываясь, побрел к выходу. Старик догнал его, торопливо заговорил. Он предлагал солдату привести себя в порядок. Джо немного знал по-немецки. Старик указывал на испачканные шаровары солдата, проводил ладонями по лицу и фыркал.
— О’кей! — безразлично сказал Джо, поняв, что предлагал ему старик.
В каморке старого Иоганна Джо почистился и умылся. Старик принес бутылку вина. Джо тронула эта забота совершенно чужого человека. Схватив руку хаусмейстера, он долго ее тряс:
— Спасибо, большое спасибо! У меня есть мать, одна она могла бы утешить меня, но она далеко. За океаном. На Юге. Она слепа, моя старая Георгия. Она сидит на пороге, слушает. В кладовке суетятся мыши, грызут сухие зерна маиса, а старая Георгия ждет своего Джо. Он уплыл за океан — сражаться за справедливость. Такие слова говорили в Америке во время войны. А сегодня… вы видели эту завоеванную нами справедливость. Капитан американской армии Хоуелл незаслуженно ударил ветерана войны — солдата-негра Джо Дикинсона… Мне очень горько! Что же я принесу своей матери, возвратясь домой? Только эту горечь! Она услышит мои шаги на дороге, встанет с порога, протянет навстречу руки. Что же я скажу ей? Так часто я покидал ее, чтобы построить с товарищами новый мост. Мы строили в Чикаго, в Мичигане, в Мериленде, в Нью-Йорке, на Западе — так далеко от бедного дома моей матери. Я приносил ей свои обиды и горечи, она успокаивала меня, и я снова уходил за новыми обидами, новыми горечами…