Он был увлечен наукой до такой степени, что ради кабинетных занятий пренебрегал всякими развлечениями. В университете он был на лучшем счету. Золотая медаль открывала ему дорогу на профессорскую кафедру, и нынешний учебный год он усиленно работал в зоологическом кабинете университета, подготовляя магистерскую диссертацию, чтобы скорее выйти на самостоятельный путь и быть опорой семьи.
О, государь! Умоляю — пощадите детей моих! Нет сил перенести этого горя, и нет на свете горя такого лютого и жестокого, как мое горе! Сжальтесь над моей несчастной старостью! Возвратите мне детей моих!
Если у сына моего случайно отуманился рассудок и чувство, если в его душу закрались преступные замыслы, государь, я исправлю его: я вновь воскрешу в душе его те лучшие человеческие чувства и побуждения, которыми он так недавно жил.
Я свято верю в силу материнской любви моей и сыновьей его преданности и ни на минуту не сомневаюсь, что я в состоянии сделать из моего несовершеннолетнего еще сына честного члена русской семьи.
Милости, государь, прошу, милости!..
Мария Ульянова. 28 марта 1887 года. С.-Петербург. (Васильевский остров, Средний пер., д. 32, кв. 5)».
Спустя два дня, в понедельник, 30 марта, на этом прошении появится резолюция Александра III:
«Мне кажется желательным дать ей свидание с сыном, чтобы она убедилась, что за личность ее милейший сынок, и показать ей показания ее сына, чтобы она видела, каких он убеждений. Александр».
В тот же день прошение М. А. Ульяновой с царской резолюцией доставляют министру внутренних дел графу Толстому.
И уже через тридцать минут вместе с сопроводительной запиской министра оно лежит на столе директора департамента полиции Дурново, который делает в журнале приема посетителей следующее распоряжение: «Вызвать ко мне г-жу Ульянову завтра, 31 марта, к двенадцати часам дня».
А 31 марта — Сашин день рождения…
Трубецкого бастиона Петропавловской крепости государственному преступнику Александру Ульянову исполнится двадцать один год.
Тридцатого марта он долго не мог уснуть. Ложился, закрывал глаза, дышал глубоко и ровно, пробовал считать до ста, вставал, ходил по камере, возвращался на койку, натягивал на голову одеяло, ворочался, вздыхал, забывался на мгновение, но тут же снова просыпался и снова ощущал себя в камере под сводчатой тяжестью потолка, на дне огромного потайного сундука, закрытого на сто замков, заколоченного на тысячу гвоздей.
Сон не шел.
Лихорадочно сменяя друг друга, в сознании судорожно возникали обрывки мыслей, не связанные друг с Другом слова…
Допросов не было уже несколько дней. Его никуда не возили, не вызывали, ничем не беспокоили, не тревожили, и в этом, наверное, и была главная тревога. Где-то там, за непроницаемыми стенами камеры, за бастионами и равелинами крепости что-то происходило в его жизни без его участия и без малейшей возможности оказать хоть какое-то влияние на ход событий.
Постепенно он начал понимать, что его волнует нечто твердо определенное, конкретное, точное — не то сумма каких-то чисел, не то сочетание цифр. Хаос воспоминаний, чехарда мыслей и слов были фоном, питательной средой, они были как бы мостиком, переходом в другое состояние, теми самыми перилами, держась за которые можно было перейти по ту сторону реальности, перебраться через пропасть очевидности на противоположный берег реки, уносившей настоящее и в прошлое и в будущее одновременно.
Да, воспоминания и мысли были только фоном. Главное заключилось в цифре. Она, эта цифра, стояла в центре всех беспорядочных движений и мельканий, возникала из неизмеренной глубины его тревожного состояния, выплывала из далекого потаенного грота его смятенных чувств и настроений. Он уже ощущал и понимал эту цифру, уже различал ее гудящее, фосфоресцирующее мерцание и наконец увидел ее.
Двадцать один…
Завтра, уже завтра ему должен исполниться двадцать один год. Уже завтра. Двадцать один…
Завтра его день рождения. Двадцать один год тому назад он появился на свет… Он прожил на этом свете уже двадцать один год… И это все — конец, предел… Двадцати двух лет ему уже не исполнится никогда…
Неожиданно он успокоился. Все стало на свои места. Бледнел хаос бессвязных слов, гасли обрывки мыслей, тонули звуки. Море входило в свои берега.
Все правильно. Он дал исчерпывающие показания — его допросы закончились. Он сделал все, чтобы вина его была доказана полностью.
Все правильно. Он избрал свой путь. Он покончил все счеты с жизнью. Ему нужно забыть, что он жил когда-то…
Теперь все уже идет без его участия — составляется обвинительное заключение, готовится процесс в сенате. Теперь он уже ничего не в силах изменить. Теперь нужно только ждать.
Ждать…
Он быстро встал с кровати, сделал несколько шагов, остановился около окна.
Забыть?
Забыть, что ты жил когда-то?…
Живому забыть, что ты живой?
Вот в чем дело. Вот почему он не может уснуть. Вот где причина этого тревожного состояния, всех этих видений, отрывочных мыслей, непонятных слов. Где-то там, за стенами камеры, за равелинами крепости решается его жизнь. Без его участия. Он дал все показания. Он дал такие показания, которые сами решат все за него. До суда он теперь уже никак не сможет повлиять на свою судьбу. И поэтому весь этот хаос, бессонница, вся эта чехарда в памяти, в сознании…
Живое цепляется за живое. Живое не хочет уходить просто так, добровольно. Живое сопротивляется. Оно борется за себя подсознательно. Если он, хозяин своей жизни, покончил с нею все счеты, то сама жизнь не хочет уходить из него. Она бурлит, она клокочет в нем — в его памяти, в его сознании, в его мыслях, в его состоянии. И все эти видения, нервные импульсы, бессонница — это проявление жизни, которая хочет жить, которая хочет быть живой, которая сопротивляется его решению забыть, что он жил когда-то, которая борется теперь уже за себя подсознательно без его собственного, сознательного участия в этой борьбе.
Да, он ничем не может помочь своей жизни, его жизнь теперь не принадлежит ему, он больше не владеет ею. Он дал все показания, и теперь уже другие люди решают его жизнь — там, за стенами камеры, за равелинами крепости, в дворцовых и министерских кабинетах. Ему остается одно: четко и честно довести до конца свой план — сказать на суде о тех идеалах, о тех целях, ради достижения которых они начали свою борьбу.
Вопреки усилиям следователей и всех прочих судейских чиновников, он должен точно определить на суде то место, которое займет их группа в истории революционного движения в России.
А чтобы сделать это, нужны силы. Нужно выспаться. Лечь и уснуть.
Он подошел к кровати, сел. Да, да, их группа должна занять свое место в истории революционного движения. Без этого все было бы бессмысленно. Собственно говоря, если бы это было не так, если бы он не знал твердо, что, готовя покушение на царя, он совершает исторически необходимую для родины акцию, он не вступил бы в заговор.
Именно об этом и думал он непрерывно с того момента, когда решил во всем сознаться и рассказать следствию о своем участии в замысле на жизнь государя, когда решил выступить на суде с речью-программой, совершенно не заботясь о том, какое влияние окажет эта речь на его дальнейшую судьбу.
Без этого действительно все было бы бессмысленно.
Человек должен принадлежать истории. Человек должен делать историю. Его личная судьба — только маленький кирпичик, который он обязан своими собственными руками положить в величественное здание истории. Иначе все бессмысленно.
Как легко с этими мыслями. Они лечат душу и сердце, освобождая от всех сожалений и угрызений. С ними можно выслушать любой приговор.