— Сашенька, Сашенька, мальчик мой, ну что же ты наделал с собой, ну почему же все так получилось, почему столько несчастий обрушилось сразу на наш дом, на нашу семью?..
— Мамочка, милая, я не хотел огорчать тебя, — плакал Саша, — я не хотел быть причиной твоих несчастий, но я не мог поступить иначе, понимаешь — не мог…
— Я не верила, Саша, не верила, что ты можешь оказаться способным на такое… Ведь это же ужасно…
— Мамочка, ты должна понять… Есть долг перед родиной, перед обществом, перед будущим…
— Сашенька, милый, я понимаю, но ведь есть же семья, дом, младшие братья и сестры, а папы нет уже с нами, я так надеялась на тебя, на твою помощь, и вдруг это известие…
— Мамочка, милая, моя вина перед вами неискупима, но я не мог не бороться за то, за что боролись мои товарищи рядом со мной…
— Сашенька, милый, но ведь средства этой борьбы так ужасны…
— Что же делать, если других нет…
— Господа, господа, — кашлянул тюремный чин, — вы нарушаете…
— Что же мы нарушаем? — подняла мокрое, заплаканное лицо Мария Александровна.
— На подобные темы разговаривать запрещается. В случае повторения я вынужден буду прервать свидание.
— О чем же мы можем говорить? — с горечью спросила Мария Александровна.
— О семье, о домашних делах, например. Это можете сколько угодно. Сколько душа пожелает.
— Мамочка, как Володя, как Митя? — не поднимая головы, спросил Саша, вытирая рукой слезы.
— Все хорошо, Сашенька, все в порядке…
— Как их занятия? На них повлияло, конечно… Я понимаю…
— Митя хандрит, как всегда, а Володя идет хорошо — сплошные пятерки…
— Он молодец. Очень хорошие данные. Но слишком эмоционален, вспыльчив… Это будет мешать в серьезных занятиях…
— Я думаю, что он выправится…
— А Оля, Маняша?
— Оля переживает, Маняша слишком мала…
— Мама, ты видела Аню? — Он впервые поднял лицо с ее колен. — Почему ее до сих пор не освободили? Она же ни в чем не виновата, ни в чем не замешана…
— Господа, господа…
— Ее скоро должны выпустить, Сашенька. Я писала на высочайшее имя…
— Господа, господа…
— Какой смысл держать в тюрьме невинного человека? Это же нелогично, противоестественно…
— Господа, я делаю вам предупреждение…
— Аня передавала тебе привет. У нее все в порядке. Чувствует она себя хорошо…
— Господа, второе предупреждение…
— Мамочка, когда увидишь Аню, скажи, что я виноват перед ней, но тогда я ничего уже не мог изменить…
— Третье предупреждение…
— Передам, Сашенька, обязательно передам…
— Господа, свидание окончено!
— Прости меня, мамочка, прости…
— Конвой! Сорок седьмого назад в камеру!
— Мужайся, сынок, я хлопочу за тебя, будь сильным, мужайся…
— Госпожа Ульянова, пожалуйте на выход…
— Спасибо, мамочка, спасибо, милая, родная…
— Конвой!.. Вы что там, спите?
— Держись, Сашенька, я все время думаю о тебе. Я с тобой. Мы все с тобой…
Железная дверь камеры, лязгнув, захлопнулась за спиной. Поворот ключа. Шаги по коридору. Гулкие, стихающие. Звук еще одной далекой двери. И все. Тишина…
Опять тишина.
Снова тишина.
Еще раз тишина.
В сто-ты-сяч-ный раз тишина-а-а-а!..
Он сдавил уши руками, закрыл глаза. Замер. Напрягся. Затаил дыхание.
Отнял руки…
Немой грохот ударил по перепонкам. Беззвучный обвал скатился в отдалении и погас. Тишина. Мертвая тишина.
Спазм сдавил дыхание. Перехватило горло. Не открывая глаза, усталой ощупью нашел стол, сиденье, опустился, прислонил затылок к холодному камню стены.
Мама…
Боже, что сделалось с ней с тех пор, когда он видел ее последний раз! Как она постарела! И все это из-за него. Сначала смерть папы, теперь его арест, суд… А что будет с ней, если вынесут тот приговор, который ему грозит? Выдержит ли она? И что станет с младшими, если с мамой случится что-нибудь? Опека? Приют? Сиротский дом?.. И это после того, как всего каких-то полтора года назад вся губерния завидовала счастью и благополучию их семьи… Отец — уважаемый человек в округе, один из лучших педагогов Поволжья. Мать — прекрасная хозяйка, душа семьи, музыкантша, умница. Старшие дети окончили курс с золотой медалью. Сын в Петербурге выходит на профессора.
А теперь?
Он открыл глаза. Сводчатый каменный потолок угрюмо нависал над головой. Толстые прутья двойной решетки перечеркивали свет в окне. Стены сдвигались друг к другу, душили, сдавливали.
Что же будет, что будет?..
Допросы окончены. Вот уже десять дней его никуда не выводят из камеры, сегодня — одиннадцатый. Десять дней уже ничего не было, кроме свидания с мамой. Значит, скоро суд. Суд и — конец…
Какое сегодня число?.. Вчера был его день рождения. Значит, сегодня — первое апреля. Сколько осталось жить? Месяц? Два?.. А может быть, все-таки дадут каторгу?
Сегодня первое апреля.
Значит, исполнился ровно месяц, как он в тюрьме — арест произошел первого марта. Только месяц…
Пожалуй, линия выдержана твердо. Он не увеличил вины ни одного из участников дела. Наоборот, всеми силами старался выгородить Ананьину, Новорусского и Шмидову.
Но самое главное — в протоколы допросов включено политическое кредо фракции. Теперь на суде, если их снова попытаются представить перед обществом как группу экзальтированных террористов, он в любую минуту может потребовать зачитать те страницы дела, на которых изложены их общественные взгляды.
Программу партии теперь из дела не выкинешь! Ее будут переписывать писари, секретари, столоначальники. Она останется! И когда-нибудь, в будущем люди узнают…
Дверь загремела, лязгнул засов. Вошел дежурный офицер, за ним надзиратель и двое солдат с примкнутыми штыками.
— Встать, — протяжно и словно бы нехотя сказал офицер и сонно посмотрел на Сашу. — Для вручения обвинительного заключения вам надлежит следовать за мной.
Один солдат встал впереди, второй — сзади. Офицер одним глазом оглядел Сашу, поправил воротник арестантского халата, повернулся к надзирателю.
— Дайте ему гребень, пусть причешется.
Саша провел несколько раз гребенкой по коротким волосам, вернул ее надзирателю.
— На выход, — скомандовал офицер все тем же ленивым и вялым голосом.
На этот раз пошли совсем не в ту сторону, куда обычно водили на допросы. Несколько раз надзиратель, гремя огромной связкой ключей, открывал и закрывал массивные деревянные двери, густо обитые широкими железными полосами. Солдаты и офицер, пока тюремщик возился с замками, со скучающим, безразличным видом стояли рядом.
«И как ему только удается так быстро находить нужные ключи? — думал Саша, наблюдая за ловкими движениями надзирателя. — Ведь это тоже призвание нужно иметь, чтобы добровольно заточить себя на много лет в этот мрачный могильник. Впрочем, сюда, в главную тюрьму России, по всей вероятности, подбирают особых людей, «специалистов». Сюда просто так не попадешь».
Вошли в низкое темное помещение. Солдаты, сделав полуоборот, отошли в сторону. Из-за длинного стола, покрытого зеленой, в чернильных пятнах скатертью, поднялось несколько человек: ротмистр Лютов, Котляревский, комендант крепости Ганецкий и еще двое незнакомых в черно-зеленых вицмундирах чиновников Правительствующего Сената. Один из незнакомцев, по виду самый моложавый, с глубокой вертикальной складкой между бровями и пристальным взглядом решительных глаз, взял со стола гербовую бумагу с двуглавым орлом наверху, внимательно посмотрел на Сашу.
— Ваша фамилия?
— Ульянов.
— Имя?
— Александр.
— Отчество?
— Ильич.
— Год рождения?
— 1866-й.
— Место рождения?