Мария Александровна не слушала прокурора. Первые десять минут обвинительной речи она, стараясь не встречаться глазами с Сашей, пристально смотрела на сына, пытаясь понять его состояние, угадать мысли, определить настроение, но потом взгляд ее увлажнился, предметы и лица потеряли привычные очертания, все расплылось, стало зыбким, туманным, неустойчивым.
«Что же будет? Что будет? — думала Мария Александровна и среди всех предполагаемых вариантов не находила ни одного, в котором не было бы ощущения огромного, теперь уже ставшего почти привычным, страдания и горьких мыслей о невеселом, безрадостном будущем всей семьи, — Если присудят заключение в крепости, нужно будет продать дом и переехать, сюда, в Петербург, чтобы ходить на свидания, носить передачи… Если дадут каторгу, Володе и Оле придется жить отдельно, а ей самой с младшими ехать за Сашей в Сибирь. А если…»
Но этот последний и самый ужасный вариант было невозможно произнести даже про себя; беззвучные слезы застилали взор, и она еще ниже опускала голову, и старалась не сделать ни одного движения, которое бы выдало ее состояние, и долго ждала, пока слезы прекратятся сами по себе.
— …Подсудимый Ульянов присутствовал на общей сходке членов террористической фракции 25 февраля сего года на квартире подсудимого Канчера, на которой было принято окончательное решение о сроках покушения… Подсудимый Ульянов содействовал побегу за границу одного из важнейших участников заговора Ореста Говорухина, снабдив последнего деньгами и адресами в Вильну к лицу, заранее предупрежденному. Подсудимый Ульянов, господа судьи, являлся совершенно необходимым пособником в деле выполнения задуманного злоумышления, так как именно он сфабриковал динамит, то есть то средство, с помощью которого должно было быть совершено настоящее преступление…
Неклюдов потянулся за стаканом, отпил воды — кадык его вздрогнул и несколько раз пробежал по шее вверх-вниз.
— …Скажу более: Ульянов был не только необходимым пособником, не только физическим участником, но и участником интеллектуальным — одним из главных зачинщиков злоумышления. Правильность этого вывода доказывается участием Ульянова в сходке по поводу беспорядков на Волковой кладбище 17 ноября прошлого, 1886 года, — той самой сходке, господа судьи, от которой и пошла угроза террористическим актом. Эта угроза заключалась, и я обращаю на это особое внимание, в написанной лично подсудимым Ульяновым листовке-воззвании, носившей название «17 ноября в Петербурге»… От возникновения угрозы на жизнь государя следует приготовление к покушению и, наконец, выход с бомбами на Невский проспект для приведения задуманной угрозы в исполнение… Явившись на первую террористическую сходку, Ульянов приходит и на последнее сборище террористов, принимая, таким образом, участие в заговоре на всех его стадиях — от зарождения до исполнения. И если вы припомните, господа судьи, что к моменту последнего собрания членов террористической фракции в Петербурге не было уже ни Шевырева, ни Говорухина, то невольно приходишь к заключению, что в последние дни перед покушением подсудимый Ульянов заменил этих двух отсутствующих зачинщиков, руководителей заговора, и фактически единолично встал во главе замысла на жизнь государя императора…
Еще одна пауза, рассчитанная, выверенная, эффектная. Чтобы публика снова могла оценить неопровержимую логику обвинения, а заодно и полюбоваться на широкое движение прокурорской руки в сторону огромного портрета Александра III.
— …Активное интеллектуальное участие подсудимого Ульянова в заговоре подтверждается и тем фактом, что на уже упомянутом мною последнем сборище террористов, он, Ульянов, читал программу фракции с глазу на глаз руководителю боевой группы подсудимому Осипанову, хотя таковое чтение, казалось бы, и не было вызвано прямой необходимостью. Это говорит о том, господа судьи, что подсудимый Ульянов старался всеми силами укрепить в террористах готовность убить царя, употребляя даже такие дополнительные средства воздействия, как непосредственное внушение с глазу на глаз…
«Дурак, — подумал Саша, — из самых последних мелочей он пытается сделать какие-то значительные выводы. Всему придает особый, роковой смысл. Неужели судьи поддадутся на эту словесную шелуху, на эти пустопорожние фразы? Впрочем, теперь уже все равно. Приговор, очевидно, давно уже продиктован лично царем, и сенатор Дейер, естественно, не рискнет изменить в нем даже запятой… Жалко маму, ей приходится выслушивать велеречивые упражнения этого павлина в обер-прокурорском мундире».
— …Заканчивая обвинение подсудимого Ульянова, — Неклюдов картинно заложил руки за спину и качнулся с носков на пятки и обратно, — я хотел бы обратить внимание и на тот факт, что в руках Ульянова находилась часть кассы злоумышленников, которые получали средства на свои преступные расходы всегда только от Шевырева или только от Ульянова. Я бы мог напомнить также, что Ульянов явился одним из главных авторов террористической программы, что его террористическая пропаганда ускорила решимость вступить в заговор других участников, что сам подсудимый Ульянов признал на следствии, что он вложил в замысел лишить жизни священную особу государя императора все свои силы и всю свою душу! Но довольно и того, что уже сказано… Господа судьи! Господа сословные представители! На основании всего вышеизложенного, исходя из статей 1032 и 1061 (части первая и третья) уголовного судопроизводства, а также статей 17, 18, 241 и 243 Уложения о наказаниях я требую у Особого Присутствия Правительствующего Сената приговорить подсудимого Ульянова Александра, двадцати одного года, уроженца Нижнего Новгорода, сына действительного статского советника, предварительно лишив его всех прав состояния… — Неклюдов приподнял от бумаг белое, восковое лицо, затаенно сверкнул из глубины провалившихся глаз матовым блеском зрачков, — к смертной казни через повешение!
Саша вздрогнул, почувствовав легкий озноб на спине, между лопатками. Он хотел было посмотреть на маму, но что-то помешало ему сделать это — какая-то странная, незнакомая до сих пор скованность плеч, подбородка и шеи.
Он все-таки посмотрел на маму. Черная наколка на низко опущенной маминой голове клонилась все ниже и ниже. Песковский, придвинувшись вплотную к Марии Александровне, что-то быстро говорил ей.
Больше всех из подсудимых сенатору Дейеру не нравился Шевырев. Его болезненный вид: землистое лицо, длинные спутанные волосы, как у пьяного дьячка, — все это было почти физически неприятно первоприсутствующему. Дейер любил бодрых, подтянутых, уверенных в себе подсудимых. Таким выносить приговор было легко и спокойно — даже смертная казнь, казалось, не очень повредит этим широкоплечим, молодцевато выглядевшим Осипанову, Генералову, Андреюшкину, Лукашевичу. Осуждать же таких заморышей, как этот согнутый пополам и непрерывно кашляющий Шевырев, представлялось Дейеру делом весьма и весьма неприятным, отяжеляющим настроение, невыгодным в глазах публики.
Свою неприязнь к Шевыреву председатель суда перенес и на его защитника — присяжного поверенного Турчанинова. Шевырев во время допроса на суде все время путался, сбивался, говорил сначала одно, потом другое… Например, в первый день он полностью отверг свою принадлежность к фракции и объявил себя даже врагом террора. А на второй день, припертый к стенке показаниями других подсудимых, заявил, что вступил во фракцию только для того, чтобы предотвратить цареубийство (Дейер заметил, как поморщился Ульянов при этих словах Шевырева).
А что же делает в это время шевыревский защитник Турчанинов? Вместо того чтобы смягчить неблагоприятное впечатление, произведенное на суд его клиентом, Турчанинов помогает Шевыреву выкручиваться. А ведь опытный адвокат, не первый год сидит в подобного рода процессах.
Председатель суда повернулся к скамье подсудимых.
— Приступаем к защите подсудимых Генералова, Андреюшкина и Ульянова, — объявил Дейер. — Перечисленные мной подсудимые отказались от услуг адвокатуры и пожелали защищать себя сами. Первым слово предоставляется подсудимому Генералову.
Генералов встал, придвинулся к барьеру решетки. Публика с интересом разглядывала его крупную, плотную фигуру с вислыми круглыми плечами, сильную шею, резко очерченные, правильные черты лица.