— Выслушав обвинительную речь господина прокурора, — с мягким южным говором, налегая на букву «г», начал Генералов, — я считаю фактическую сторону дела установленной правильно. Поэтому к ней я больше возвращаться не буду. Мне хотелось бы остановиться на некоторых нечестных приемах, которые господин прокурор проявил лично против меня…
«Так его, Вася, так его! — радостно думал Саша. — По мелочам с ними спорить не надо, все равно ничего не добьешься. Надо показать нравственную нечистоплотность господина Неклюдова, и тогда все его эффектные логические построения хотя бы отчасти, но все-таки будут поставлены под сомнение…»
— Я хотел бы обратить внимание суда, — продолжал между тем Генералов, — на то, каким образом представил господин прокурор суду мои взгляды на террор. Господин прокурор в своей обвинительной речи использовал цитату из обвинительного акта против меня. Но он взял только первую часть цитаты. Вторую часть цитаты он намеренно опустил. Для чего это понадобилось ему? Да для того, чтобы выставить меня — одного из самых активных участников покушения — в роли анархиствующего бандита, которому все равно кого и все равно зачем убивать. А тем самым как бы невзначай бросить тень на всю нашу фракцию, на всю партию… Нет, господин прокурор, так дело не пойдет!
«Молодец, Вася, молодец! — радовался Саша за Генералова. — Это самая правильная линия поведения на суде: защищать не себя, не личные интересы, а дело, за которое боролся, идею, партию…»
— Выступая здесь перед вами, господа судьи, — продолжал Генералов, — господин прокурор, упоминая мои показания на следствии, во всеуслышание заявил, что Генералов-де сам признался на следствии в том, что он предоставил себя в распоряжение партии «Народная воля» для совершения любого террористического акта. Вот он, мол, какой — этот Генералов! Заурядный убийца, уголовник! А между тем на следствии (и это зафиксировано в лежащем передо мной, а также перед вами, господа судьи, протоколе моего допроса) я сказал, что предоставил себя в распоряжение партии «Народная воля» для совершения любого террористического акта, полезного — подчеркиваю, это слово, — полезного для достижения ближайшей цели партии: свободы слова, свободы собраний и сходок, участия в управлении государством… Вот где передернул господин прокурор! Он опустил всю вторую часть моей фразы, начиная со слова «полезного», исказив таким образом в корне мои взгляды и убеждения, лишив их общественного, социального содержания…
«А ведь все они умные ребята, — подумал про себя Дейер. — Например, этот Генералов по своему развитию вполне может соперничать ну, скажем, с сенатором Ягном, не говоря уже об откровенном дураке сенаторе Лего… Как все-таки странно складывается жизнь: одни — даровитые, ясноголовые, с блестящими способностями — должны идти уже в ранней молодости, благодаря каким-то несерьезным мальчишеским увлечениям, в тюрьмы, в каторгу, на виселицу, а другие — тупые, ограниченные, меднолобые, вроде Ягна или Лего, — добиваются должностей, званий, высокого жалования, имеют дома, семьи, выезды, любовниц, имения, капиталец в банке… Все дело, очевидно, в том, чтобы уметь сдерживать свои страсти. Умеренность — вот ключ от ворот к раю. Вспыльчивость же и быстрая возбудимость ведут прямой дорогой в ад…»
— Да, господа, судьи, — продолжал Генералов, — мы ставили своими ближайшими целями достижение в России свободы слова и свободы выражения своего мнения. Мы хотели мирно проводить в жизнь свои идеи. Мы хотели мирно выслушивать возражения наших противников и оппонентов. Мы хотели мирно добиваться того, чтобы представители мыслящей интеллигенции участвовали в управлении государством. Мы хотели бы иметь такую официальную администрацию в нашей стране, которая при свободе слова могла бы сочувствовать нашим идеям и помогала бы претворять их в жизнь… Но в нашей стране — повсюду реакция, повсюду честным людям затыкают рты, не говоря уже о том, что им связывают руки и ноги при всякой попытке деятельности на благо общества. Поэтому и необходим террор, поэтому необходимы бомбы, чтобы встряхнуть болото, именуемое русской общественной жизнью, чтобы…
— Постойте, Генералов, — перебил Дейер, — вы что же, считаете, что произносите сейчас защитительную речь?
— Конечно.
— Но ведь вы же только ухудшаете свое положение, произнося все эти слова?
— Мы с вами по-разному понимаем слово «защита», господин председатель, — Генералов стоял около барьера решетки, молодой, красивый, мужественный. — Для вас защита — это прежде всего попытка защитить свою жизнь. Для меня же защита — это защита моих взглядов и убеждений, это возможность высказать свои взгляды и убеждения публично и правильно.
«Красивый мальчишка», — думал Дейер, разглядывая раскрасневшееся лицо подсудимого.
— У вас все, Генералов? — спросил Дейер.
— Все.
— Ничего не хотите сказать суду в свое оправдание? Ведь вы же не сделали даже малейшей попытки защитить себя по существу дела.
— В свое оправдание я могу сказать только одно… — Генералов высоко поднял тяжелую чубатую голову. — Всегда и везде, как и здесь, как и первого марта на Невском проспекте, я поступал в полном согласии со своей совестью и убежденностью.
Дейер с тревогой посмотрел на сословных представителей; По опыту он знал, что такое смелое, открытое поведение на суде всегда действует на сословных представителей очень впечатляюще. Они могут смягчить приговор скорее вот этому твердому, презирающему всевозможные последствия своих слов Генералову, чем униженно выпутывающемуся, цепляющемуся за каждую возможность Шевыреву. А смягчения приговора нельзя допустить ни тому, ни другому.
— Генералов, имеете сказать еще что-нибудь?
— Нет, больше ничего не имею.
Первоприсутствующий оглядел сенаторов. Члены суда сидели с холодными, невозмутимыми, непроницаемыми лицами.
— Садитесь, подсудимый Генералов. Дейер отложил в сторону дело Генералова, придвинул к себе дело Андреюшкина. — Слово для защиты имеет подсудимый Андреюшкин.
Пахом лихо вскочил с места — легкий, стройный, проворный, добродушно окинул веселыми глазами публику, кивнул кому-то.
— Ну что же вы молчите, Андреюшкин? — улыбнулся Дейер. — Начинайте же свою защиту.
— А я не хочу никакой защиты! — Пахом дернул кудрявой головой.
— В каком смысле не хотите?
— В прямом.
— Отказываетесь, что ли, от защиты совсем?
— Не отказываюсь, а просто не хочу.
— Потрудитесь, Андреюшкин, объяснить суду свои намерения более четко.
— А зачем мне от вас защищаться? — Голос Пахома, шутливый кубанский говорок, насмешлив, едок, презрителен. — Зачем мне от вас защищаться, когда вы давно уже все про мою голову решили, а?
— Андреюшкин, будьте серьезны, — нахмурился Дейер, — вы находитесь в суде, а не на студенческой вечеринке!
Пахом случайно встретился взглядом с прокурором.
— Ладно, буду серьезен, — вдруг неожиданно изменил он интонацию, согнал с лица беззаботную улыбочку. — Хочу сказать два слова за господина прокурора… Тут Вася Генералов уже рассказывал, как господин прокурор его показания на две части разрезал, будто арбуз. Одну половинку до господ судей представил, а вторую поховал. И со мной тоже ж самое прокурор зробыв, як по нотам.
В публике посмеивались: украинские слова, которыми Пахом густо перемешивал свою речь, здесь, под высокими и торжественными сводами зала Особого Присутствия, звучали почему-то весело и даже смешно.
— Як же ж воно зробылось? — продолжал Пахом.
В публике смеялись. Пахом замолчал, подождал, пока смех утихнет, сделал над собой усилие — заговорил чисто по-русски, без прибауток.
— В моей записной книжке есть выписка об отношении членов нашей партии «Народная воля» к социал-демократам. Господин обер-прокурор Неклюдов взял из этой выписки в свое обвинительное выступление против меня только начало моей записи, где говорится о противоречиях между «Народной волей» и социал-демократией. Всю же вторую часть, где речь идет об общности наших целей и задач, господин прокурор опустил… Несколько раз, говоря об отношениях между народовольцами и социал-демократами, господин прокурор повторил слово «антагонизм». У слушателей, естественно, может вполне сложиться впечатление, что антагонизм существует между нашими партиями. А между тем (и в моей книжке это написано черным по белому) это слово характеризует отношения всего лишь нескольких лиц из обоих партий, не затрагивая существа их целей и программ… Господин прокурор на этом месте передернул… А зачем? А затем, чтобы еще раз противопоставить нас другой революционной партии, чтобы выделить нас из общей революционной среды и представить как группу сумасбродных, экзальтированных мальчишек, которые занимаются не тяжким трудом революции, а только поигрывают в революцию, забавляются бомбами, динамитом, отравленными пулями… Нет, господин прокурор, это дело у вас не выйдет!