…Обер-прокурор Неклюдов старался не слушать Ульянова. Пытаясь занять себя чем-нибудь посторонним, чтобы отвлечь внимание от голоса подсудимого, он, в который уже раз за последний месяц, перелистывал дела обвиняемых, читал показания, рассматривал фотографии, но именно в эти минуты, вопреки всем усилиям, какое-то неясное видение расплывчато возникало в его напряженном сознании, приближалось, делалось яснее и различимее и, соединившись неожиданно с голосом подсудимого, вдруг становилось Ильей Николаевичем Ульяновым — его, Неклюдова, учителем, наставником, педагогом. И теперь уже но Александр Ульянов, а Илья Николаевич Ульянов стоял около барьера скамьи подсудимых и ровным, спокойным голосом (каким он обычно читал лекции в дворянском институте) давал показания суду.
В такие минуты обер-прокурор Неклюдов чувствовал, что начинает терять контроль над собой. Неожиданное, странное, необъяснимое соединение голоса Александра Ульянова с образом Ильи Николаевича давило на прокурора, тяжелило его голову, руки, плечи, погружало в некую безвольную прострацию, в полугипнотическую дрему, в которой не было ничего реального и предметного, а было только удручающее, щемящее чувство нарастания какой-то неопределенной тревоги, словно за спиной медленно и неотступно, не давая сигнала, наползал паровоз.
И только тогда, когда ждать приближения этой неопределенной тревоги становилось нестерпимо, когда где-то в подсознании рождалось ускользающее, не дающее себя понять ощущение близкой беды, катастрофы, кошмара, — только тогда в оцепенелом сознании Неклюдова что-то напрягалось до предела, издавало высокий пронзительный звук и обрывалось.
И он, обер-прокурор Правительствующего Сената, вздрагивал, как мальчишка, обливался холодным потом и возвращался из своего неожиданного, так и не понятого им до конца состояния в зал Особого Присутствия, не смея поднять глаз, не глядя ни на кого из окружающих, словно стыдясь чего-то, словно боясь быть уличенным в каких-то неподобающих его возрасту и положению поступках.
— …Господа судьи, — голос Ульянова по-прежнему звучал твердо и уверенно, — я повторяю, что не под воздействием минутного увлечения, не под впечатлением единичного случая, а вследствие продолжительного раздумья, вследствие внимательного изучения общественных и экономических наук пришел я к теперешним своим убеждениям. Я убедился, что единственно правильный путь воздействия на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом. Но по мере того, как теоретические размышления приводили меня к этому выводу, жизнь показывала самым наглядным образом, что при существующих условиях, при существующем политическом строе таким путем идти невозможно. При этом отношении правительства к умственной жизни, которое у нас есть, невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже пропаганда общекультурная. Затруднена в высшей степени даже элементарная разработка научных вопросов и проблем. Правительство настолько могущественно, а интеллигенция настолько слаба и сгруппирована только в некоторых центрах, что правительство может отнять у нее единственную возможность — последний остаток свободного слова… Господа судьи, убедившись в необходимости свободы мысли и слова с субъективной точки зрения, я начал искать объективную возможность воплощения этой свободы в жизнь, то есть начал искать в нашей русской жизни те элементы, на которые можно было бы опереться в борьбе за воплощение этой свободы… Господа судьи, наше русское общество очень ярко и выразительно характеризуется двумя существенными признаками. Оно весьма слабо развито в интеллектуальном отношении, и у нас нет сплоченных классов, которые могли бы сдерживать правительство. У нас есть почти неразвитая интеллигенция, весьма слабо проникнутая массовыми интересами… У нашей интеллигенции нет определенных экономических требований. У нее есть только свои требования, носительницей и защитницей которых она является. Но ее ближайшие политические требования — это свобода мысли, свобода слова. Для интеллигентного человека право свободно мыслить и делиться мыслями с теми, кто стоит ниже его по развитию, есть не только неотъемлемое право, но даже потребность и обязанность…
ДЕЙЕР. Ульянов, потрудитесь объяснить, насколько все это действовало на вас лично и касалось вас. Общие положения ваших взглядов излагать не нужно, потому что они нам более или менее уже известны.
САША. Я излагаю не личные мотивы, а основные черты нашего общественного положения. И на меня все это действовало не просто лично и не субъективно, а общественно.
ДЕЙЕР. Но сейчас-то, в данном случае вы возражаете прокурору только со своей личной, субъективной точки зрения.
САША. Я имел целью возразить против той части речи господина прокурора, где он, объясняя происхождение террора, говорил о нас, что мы — это отдельная группа лиц, которая хочет насильно навязать обществу свои убеждения. Я же хочу доказать, что мы не группа экзальтированных лиц, не отдельный, оторванный от жизни кружок интеллигентов, а естественное, закономерное объединение общественно мыслящих людей, которые в соответствии с законами развития жизни предъявляют требования на свои естественные и насущные права.
ДЕЙЕР. Вы хотите сказать, что под влиянием именно этих мыслей вы и приняли участие в злоумышлении?
САША. Я хотел бы по возможности полнее объяснить свои мотивы. Это не так просто.
ДЕЙЕР. Ну хорошо… Только будьте предельно кратки и сдержанны в своих объяснениях.
САША. Постараюсь… Я говорил о том, что потребность делиться мыслями с лицами, стоящими ниже по развитию, есть настолько насущная потребность интеллигентного человека, что отказаться от нее невозможно. Именно поэтому борьба, главным лозунгом которой является требование свободного обсуждения общественных идеалов, то есть предоставление обществу права свободно и коллективно обсуждать свою судьбу, — такая борьба не может быть ведена отдельными лицами, а всегда будет борьбой правительства со всей интеллигенцией. Везде, в любых классах нашего общества, где есть сколько-нибудь сознательная жизнь, названное мной выше требование, то есть желание свободно обсуждать судьбу общества и его идеалы, — везде это требование находит сочувствие. Но наше правительство, уповая на свои физические возможности, игнорирует это требование. Таким образом, правительство совершенно произвольно отклоняется от того правила, которому оно должно следовать для сохранения устойчивого равновесия общественной жизни. Нарушение же равновесия влечет за собой разлад и столкновение. Вопрос может быть только в том, какую форму примет это столкновение…