Шмидову, 22 лет,
и Сердюкову, 26 лет,—
лишив всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение.
Сухо и кисло стало во рту. Земля пошла из-под ног. Руки сделались ватными, непослушными. Морозные иглы тронули кончики пальцев, колени…
Депутация, возложив венки на могилу Добролюбова, вернулась на площадь перед кладбищем. Кто-то предложил в знак протеста против незаконных действий полиции и градоначальника организованно пройти по центральным улицам города. Энергия, сдержанная кладбищенскими воротами, оставалась до сих пор неизрасходованной, и поэтому предложение о демонстрации было принято с восторгом. Младшекурсники начали тут же что-то кричать, размахивать руками, бросать вверх шапки. Старшие пытались навести порядок.
— Тише, господа. Надо сделать все обдуманно. Иначе ничего не получится.
— Долой Грессера! Долой полицию!
— Господа, что за мальчишество! Может окончиться неприятностью.
— Ура Добролюбову! Ура Чернышевскому!
— Господа, господа! Будьте же благоразумны…
Начали строиться в ряды. Неожиданно оказалось очень много курсисток-бестужевок. Их «прятали» в центр каждой шеренги.
Двинулись спокойно, организованно. Впереди шел университет, потом технологи, медики, лесники.
Оставшиеся на площади городовые некоторое время растерянно смотрели вслед демонстрации, но, спохватившись, тоже построились и под командой пристава отправились вслед за студентами.
Необычное, неожиданное настроение всеобщего подъема царило в студенческой колонне. Шагалось бодро, уверенно, весело. Все чувствовали себя членами какой-то единой большой и дружной семьи, вышедшей бороться за нужное, справедливое, правое дело. Шутили, смеялись, балагурили, по рядам передавали только что рожденные остроты по поводу недавних столкновений с городовыми.
— Господа, песню, а?
— Нет, нет, никаких песен! Нельзя серьезную манифестацию превращать в увеселительную прогулку.
Свернули на Росстанную улицу, дошли до угла, повернули на Лиговку и… вдруг увидели, что дорогу колонне преградил новый наряд полиции. Впереди полицейских красовался на коне сам градоначальник Петербурга генерал-лейтенант Грессер.
Колонна остановилась.
— Предлагаю немедленно разойтись! — закричал Грессер, подняв руку и привстав на стременах. — Дальше я вас не пропущу!
— Почему? В чем дело? По какому праву?
— Во избежание нарушения порядка на центральных улицах.
— Но мы же идем организованно. С мирными целями.
— Все равно нельзя. Не положено. Советую закончить на этом выражение ваших чувств к Добролюбову.
Аня, не отходившая от брата ни на шаг, увидела, как после слов Грессера Саша нахмурился и быстро взглянул на стоящих рядом Говорухина и Лукашевича.
— Что же делать, господа? — неуверенно спросил кто-то сзади.
— Что делать? — переспросил Саша и нахмурился еще сильнее. — Идти вперед, разумеется.
И он снова взглянул на Лукашевича и Говорухина.
— Вперед, — тихо сказал Лукашевич.
— Вперед! — подхватил Говорухин.
Передняя шеренга, заколебавшись, сделала несколько шагов в сторону Грессера. За ней двинулись остальные. Градоначальник, отъехав с мостовой на тротуар, сделал какой-то знак рукой.
И тотчас все услышали позади себя дробное цоканье копыт. Колонну студентов, обнажив шашки, на рысях обгонял казачий отряд.
Странно было видеть казаков в такой непосредственной близости от себя. Чубатые головы, угрюмо-сосредоточенные лица, непроницаемые щелки недобро прищуренных глаз. Казаки скакали вдоль демонстрации молча, опустив вниз клинки сабель, даже не глядя на потерявшую свои стройные еще минуту назад очертания студенческую колонну.
Проскакав вперед метров на сто, казаки вдруг резко повернули лошадей и с гиканьем и свистом помчались прямо на студентов. Впечатление было ужасное. Казалось, что еще несколько секунд, и вся демонстрация, оросив кровью мостовую, будет изрублена на куски.
Передние ряды дрогнули, попятились назад, все оглянулись— позади демонстрации Лиговка была перекрыта отрядом конной полиции.
Кто-то, не выдержав, закричал…
Грессер взмахнул рукой…
Буквально в нескольких шагах от первой шеренги казаки начали резко останавливать коней. Лошади, разгоряченные аллюром, обозленные внезапной остановкой, вскидывались на дыбы, били воздух копытами, желтая пена из-под мундштуков и удил летела на головы студентов.
Слева была решетка Лиговского канала, позади — конные городовые, впереди — казаки. И только справа путь был свободен — под широкую каменную арку приземистого двухэтажного дома.
Арка вела во двор полицейского участка.
Грессер, проскакав вдоль всей демонстрации, отдал какие-то распоряжения казачьим офицерам и скрылся. Из-под арки вышла новая группа городовых и, разомкнувшись вправо и влево, выстроилась по всей длине тротуара — от конных полицейских до казаков. Теперь демонстрация была окружена и оцеплена со всех сторон.
Начала портиться погода. Пошел мокрый снег, стало сыро, слякотно. С канала наползал густой, пронизывающий туман. Ранние сумерки придвинули друг к другу дома, сузили улицы.
В оцеплении шли бесконечные споры: что делать дальше? Саша, Говорухин, Лукашевич, Мандельштам, Туган-Барановский и еще несколько их однокурсников предлагали прорвать казачью цепь и любым способом достичь Невского проспекта, чтобы весть о полицейском насилии достигла центральных районов города.
— Прорвать цепь? — удивленно переспрашивал молодой кандидат в профессора Клейбер. — Позвольте, Александр Ильич, но ведь с нами дамы. Они пострадают в первую очередь.
Девушек-курсисток в оцеплении действительно оказалось очень много, не меньше, чем студентов-^мужчин.
— Перед прорывом потребуем у полиции выпустить женщин, — хмуро сказал Саша.
— Нельзя с голыми руками идти на шашки, — нравоучительно говорил Клейбер. — Дело кончится жертвами, кровопролитием. Между тем никто из нас именно сегодня к этому не готовился.
Большинство поддерживало Клейбера. Говорили, что уже сам факт оцепления демонстрации является прекрасной агитацией против существующих порядков и реакционного правительства. Нужно просто стоять и ждать — это и есть наиболее приемлемая и доступная в данной ситуации форма протеста. А известие о столкновении студентов с полицией и так дойдет до центральных районов города. Посмотрите, сколько народу собралось на том берегу канала!
И тем не менее Саша, Лукашевич, Говорухин, Мандельштам, Туган-Барановский и другие их однокурсники продолжали настаивать на каком-нибудь активном выступлении. Если не прорыв, так что-нибудь еще — действенное и значительное.
Они подошли к шеренге городовых на тротуаре.
— Господин пристав, долго нас будут здесь держать? — крикнул Мандельштам тому самому полицейскому офицеру, который командовал городовыми еще утром, у ворот Волкова кладбища.
— Лично вы можете уйти в любую минуту, — ответил пристав.
— Мы хотим уйти вместе.
— Вместе не разрешается.
— Господа, дружно и энергично, — тихо сказал Говорухин и бросился между полицейскими.
За ним ринулись остальные.
— Куда? Назад!
— Вперед, друзья, вперед!
— Александр Ильич, осторожнее!
— Аня, Аня!.. Ты где?
Схватка длилась несколько мгновений. Мандельштама сбили с ног. Увели под каменную арку во двор участка Туган-Барановского. За ним, ломая и выкручивая руки арестованным, тащили еще нескольких человек. Двое городовых насели на Сашу. Огромный Иосиф Лукашевич резким движением оттолкнул одного полицейского, потом второго, быстро втащил Сашу в общую толпу.
Городовые сомкнули расстроенную было шеренгу.
— Вы что же это безобразничаете? — тяжело дыша, злобно заговорил пристав, поправляя обившуюся портупею. — Хотите, чтобы по закону с вами поступили, как с бунтовщиками?
— Не пропуская нас, вы тем самым совершаете беззаконие! — закричали из толпы.