— По одному можете начинать уходить хоть сейчас, — мрачно заявил пристав, — я уже предлагал вам.
Вдруг Саша увидел, как из толпы вышла Аня.
— Господин офицер, я могу уйти вдвоем с братом? — обратилась она к приставу.
Тот подозрительно оглядел ее и буркнул, отвернувшись:
— Можете…
Аня сделала Саше знак рукой. Саша вопросительно посмотрел на Лукашевича.
— Будем расходиться?
— Надо успеть освободить квартиры арестованных товарищей от нелегальщины, — сказал Лукашевич.
Саша молча пожал Лукашевичу руку, кивком головы попрощался с однокурсниками. У всех был взволнованный, взбудораженный вид. Многие уже устали. День, проведенный на ногах, в нервном возбуждении, давал о себе знать. Настроение падало, наступала усталость, апатия. В этой ситуации предложение Лукашевича, пожалуй, было наиболее правильным.
Саша вышел из толпы, подошел к сестре.
— Идем.
Аня взяла брата под руку, городовые расступились, пристав цепким, наметанным глазом приметил Сашино лицо и, усмехнувшись, приказал выпустить брата и сестру.
Аня и Саша вышли из оцепления.
Аресты начались на следующий день. Около сорока участников добролюбовской демонстрации были исключены из университета и высланы из Петербурга.
На квартире, где Саша жил вместе со своим земляком Чеботаревым, собрались инициаторы демонстрации. Когда все расселись вокруг стола, Саша поднялся с места.
— Господа, мы не имеем права оставить без ответа высылку наших товарищей. Мы не имеем права молчать. Нужно действовать.
— Предлагаю собрать митинг протеста на Казанской площади.
— Лучше у Зимнего дворца.
— Слабо, господа, слабо.
— Произвести беспорядки во всех высших учебных заведениях Петербурга, а?
— Вряд ли получится.
— А почему нет?
— Слишком громоздкое мероприятие.
— Так что же, господа, что?
— Что-нибудь более серьезное, более основательное.
— Например?
— Покушение…
— Что-что?
— Покушение. А что?
— Нет, ничего… А на кого же, позвольте полюбопытствовать?
— Да хотя бы… ну, скажем, на Грессера, а? Ведь сатрап же, негодяй, весь город спокойно вздохнет, благодарить будут.
— Серьезнее, господа, серьезнее.
— А что — это заманчивая идея. Показать силу. Ведь могли же раньше.
— Что вы конкретно предлагаете?
— Пока ничего. Дайте подумать.
— Нужно привлечь общественное внимание.
— Чем?
— Какой-нибудь очень серьезной акцией. Чтобы эхо было долгое и громкое. Чтобы услышали и правительство и царь.
— Одним словом, господа, нужно дать решительный отпор. Мы должны показать правительству, что не склоняем покорно головы. Нужно дать почувствовать властям, что нельзя безнаказанно оскорблять человеческое достоинство.
— На удар необходимо ответить ударом. Только так можно чего-либо добиться.
— А вы видели, как сочувственно относился к нам народ, когда полиция начала арестовывать товарищей? Говорят, что народ равнодушен к активным общественным проявлениям, к выступлениям против царя и правительства. Это ерунда, ложь! Народ молчит потому, что он забит, задавлен. Он молчит потому, что видит: царь и правительство всесильны. Но стоит только пошатнуть трон, как народ, я уверен в этом, решительно скажет свое веское слово!
— Господа, — громко сказал Саша, — демонстрация семнадцатого ноября не должна быть забыта обществом. Необходимо закрепить ее печатным словом. Я набросал проект прокламации. Позволю себе прочесть его… «Темное царство, с которым так пламенно и вдохновенно боролся Добролюбов, не потеряло своей силы и живучести до настоящего времени. Добролюбов указал обществу на мрак, невежество и деспотизм, которые царили, да и теперь еще царят в русской жизни. Он не только заставил русский народ обратить внимание на свои язвы, но в то же время и указал на те средства, которыми эти язвы могут быть излечены… Только невежество и непросвещенность порождают темное царство, они составляют его силу, дают ему возможность подчинить своему гнету лучшие элементы русского народа. Это темное царство гнетет нас и теперь, но мы не сомневаемся, что дни его сочтены… Манифестация в честь памяти Добролюбова была предпринята петербургскими студентами совершенно с мирными целями, но благодаря циничному вмешательству полиции она кончилась разгромом, арестами и репрессиями. В этом мы видим грубый произвол нашего правительства, которое не стесняется соблюдением хотя бы внешней формы законности для подавления всякого открытого проявления общественных симпатий и антипатий. Запрещая панихиду, правительство не могло этого делать из опасения беспорядков: оно слишком сильно для этого. Оно не могло также найти что-либо противозаконное в служении панихиды. Очевидно, оно было против самого факта чествования Добролюбова. У нас на памяти немало других таких же фактов, где правительство ясно показывало свою враждебность естественным общекультурным стремлениям общества. Вспомним похороны Тургенева, на которых в качестве представителей правительства присутствовали казаки с нагайками и городовые… Итак, всякое чествование сколько-нибудь прогрессивных литературных и общественных деятелей, всякое заявление уважения и благодарности им даже над их гробом, есть оскорбление и враждебная деятельность правительству. Все, что так дорого для каждого сколько-нибудь образованного русского, что составляет истинную славу и гордость нашей родины, всего этого не существует для русского правительства. Но тем-то важны и дороги такие факты, как добролюбовская демонстрация, что они показывают всю оторванность правительства от общества и указывают ту почву, на которой сейчас должны сойтись все слои общества, а не только его революционные элементы. Такие манифестации поднимают дух и бодрость общества, указывают ему на его силу и солидарность, они вносят в его серую обывательскую жизнь проблески общественного самосознания и предостерегают правительство от слишком неумеренных шагов по пути реакции… Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим тоже силу, но силу организованную и объединенную сознанием своей духовной солидарности…»
— Господа, если я правильно понял Александра Ильича, то это призыв к созданию партии?..
— Нужно восстановить «Народную волю»!
— Верно!
— Для чего? Чтобы убить Грессера?
— Господа, правительство уверено, что знамя и идеалы «Народной воли» забыты, погребены навсегда. Мы должны поднять это знамя! Чувство необходимости отпора созрело в нашей среде. Молодежь жаждет деятельности — прямой, настоящей… Такой деятельности, которая давала бы видимые результаты… Ведь могли же открыто бороться с самодержавием Желябов, Перовская, Кибальчич и десятки других патриотов. А разве мы не можем этого сделать?
— Другими словами?..
— Другими словами, речь идет о том, чтобы восстановить террор.
— Террор? То есть вы говорите о покушении на… на…
— Вот именно — на царя.
— На царя?!
— На царя?!
— На царя?!
— А почему бы и нет? Охота тратить силы на какого-то Грессера.
— Но ведь это…
— Трудно? Это вы хотели сказать, да? Желябову тоже было трудно.
— А ведь это здорово! Я — «за».
— И я — «за»!
— И я…
— Господа, — снова поднялся Саша, — мне кажется, что для всех собравшихся здесь ясно: идея цареубийства прочно укрепилась в умах современной молодежи. Мы все неоднократно были свидетелями тому, что в нашем обществе не перестает в последние годы безмолвно раздаваться вопрос: неужели нет в России больше людей, которые способны убрать ненавистного деспота? Неужели действительно перевелись на Руси люди, подобные Желябову и Перовской? Неужели нашему поколению, господа, до конца своих дней суждено терпеть издевательства тупицы царя?
— Долой царя…
— Смерть тирану!