— Смерть.
— Я уверен, — взволнованно прошелся по комнате Саша, — что если не оскудела еще Россия тиранами, то не оскудела опа и героями, и если взамен убитого нашелся в России новый царь, то всегда найдутся в России и новые Желябовы и Кибальчичи, новые Каракозовы и Гриневицкие, которые уничтожат и этого нового царя. Ценой своих жизней они не дадут потухнуть искрам протеста и своей борьбой, а если понадобится, то и смертью позовут на сражение с самодержавием следующее поколение революционеров!
С этого все и началось…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Весна пришла. Все менялось решительно, быстро, бесповоротно. Волна обновлений и перемен, гоня перед собой остатки зимы, стремительно смывала с лица земли следы недавних раздумий и сомнений — быть или не быть новому времени года.
Весна подгоняла к новым ритмам все звуки, строила на свой лад все струны земли и неба, все голоса и сердца и, подчиняясь взмаху журавлиного крыла, словно следуя палочке дирижера, двигалась все дальше и дальше своей извечной дорогой — с юга на север.
Весна пришла, утвердилась, вошла в плоть и кровь земли. От весны было не спрятаться, не укрыться. Чего не было еще вчера, сегодня уже ломилось со всех сторон, распирало бока, заявляло о себе властно и напористо, давало понять, что назад пути нет и не будет.
Казалось, еще вчера стоял на дворе март — стоял нерушимо, твердо, надежно, поигрывая от полноты сил белыми хвостами метелей… Весна тогда еще была только в намеке, только еще подразумевалось ее голубое и зеленое пришествие… В симбирских слободах влезали на крыши амбаров ребятишки, пели веснянки, приплясывая, притоптывая валенками: «Весна-красна, на чем пришла, на чем приехала? Не на сошечке ли кормилице, не на боронушке ли поилице?..»
Да, март-зимобор еще совсем недавно был и крепок, и отстойчив. На Гераську-грачевника еще и проруби дымились, и сорока не кричала, и ростепель робела… Замочили люди добрые на Конона-огородиика конопляное семечко, вышли с граблями да лопатами гряды перевернуть, а снег-то, батюшка, вот он еще лежит, шершавый, ноздрятый, покрывает землицу… Но зато уж на сорока мучеников белоносый грач зиму до земли расклевал. Лежит землица под осиянным небом — размерзается; растелешилась, матушка, на пригорках, распарилась, подставила грудь под солнечный дождь.
На сорока мучеников по всему Симбирску второй раз весну зазывают. (Первый раз на сретенье перед масленой звали, да не пришла весна тогда, заупрямилась.) День уже с ночью сравнялся, с Волги мокрый ветер задувает, на быстрине полыньи расступились, вода сквозь лед просочилась, наружу вышла… По Большой Саратовской бежит радостный мальчуган с выпеченным из теста жаворонком на шесте: жаворонки, жаворонки, прилетайте к нам, зима надоела, весь хлеб подъела!.. Воткнул шест в последний сугроб: сидит жаворонок на шесте, вместо глаза у него конопляное семечко, зорко поглядывает по сторонам — может, где и настоящая птаха объявится. Тогда раскрошится сдобный жаворонок, рассыплется с шеста, чтобы живым пичугам было что поклевать, чем поддержать исчезнувшие в перелетах силенки, пока нет на кустах и деревьях птичьего лакомства — разных букашек.
Если не слышно на сорока мучеников в Подгорье жаворонковой песни, то уж скворец-то в город наверняка припожаловал (лишь бы зяблик в такую рань не объявился — принесет на хвосте стужу да заворот к зиме). У Ульяновых на Московской улице и во дворе и в саду десятка полтора скворечен — не меньше. Все скворчиные дома аккуратно выструганы, высветлены, нигде ни сучка, ни щелки. Прилетел скворец, покружился над деревьями, облюбовал себе терем по вкусу, присел на секунду на ступеньку перед круглым входом — юрк внутрь! — и тут же обратно, и пошел, пошел рассказывать, сидя на скворечне, что видел по дороге из теплых стран, какие песни слыхивал. Благодарит скворец хозяев сада за то, что дом хороший ему приготовили (скворец — птица вежливая, воспитанная), а хозяева слушают новосела внимательно: может быть, и в далеком каменном городе Петербурге новый постоялец был, может быть, оттуда какие-нибудь новости принес?
Но скворец хоть и вежливая, но все-таки чрезвычайно легкомысленная птица. Перещелкивает, пересмешничает что-то с чужих голосов, веселится, задирается с соседями… Нет, в Петербурге он, конечно, не был, ничего рассказать об этом городе не может, ничего о происходящих там событиях не знает.
Эх, если б знать бы!..
— Мама, мамочка, мамочка!..
— Саша, Сашенька, мальчик мой!..
— Прости, мамочка, прости…
— Мальчик мой бедный, ну что ты, что ты…
— Мне так больно было за тебя…
— Не надо, сынок, не надо…
— Тебе тяжело было слушать меня, я понимаю…
— Не надо, Сашенька, не надо…
— Я не мог по-другому… Нужно было сказать о наших взглядах… Нужно было дать отповедь прокурору…
— Он учился у папы…
— Я знаю…
— Я хотела встретиться с ним до суда…
— Ни в коем случае, мамочка…
— Теперь уже поздно…
— Он негодяй, карьерист, он причинил бы тебе только лишнюю боль!
— Я была у Таганцева, Саша…
— Кто это?
— Профессор университета, криминалист… Он был знаком с папой в Пензе.
— А для чего, мамочка?
— Он написал мне записку к Фуксу…
— Фуксу?
— От Фукса зависело разрешение на свидание…
— Зачем ты ходишь к ним, мамочка?
— Николай Степанович Таганцев очень порядочный человек. Он обещал помочь.
— В чем же?
— Он обещал отдельно устроить твое прошение.
— Мое прошение? О чем?
— О помиловании, Сашенька.
— Но я не подавал прошения!
— Надо это сделать, Сашенька, и как можно скорее.
— Мама, это невозможно.
— Невозможно? Почему?
— Я не имею права подавать прошение.:
— Почему, Сашенька, почему?
— Это противоречило бы моему выступлению на суде.
— Но ведь речь идет о твоей жизни, Саша!
— Я не могу.
— Сашенька, милый, я прошу тебя!
— Нет, нет, это невозможно!
— Сашенька, мальчик мой!
— Мама, не надо, не надо…
— Я умоляю тебя, Саша…
— Мама, не плачь. Я не подам прошения.
— Да почему же, Сашенька, почему? Все уже подали…
— И Осипанов?
— Осипанов — нет.
— А остальные все?
— Почти все.
— Кто же еще не подал?
— Кажется, Генералов…
— А еще?
— Андреюшкин…
— Молодцы!
— Саша, объясни мне: почему ты не хочешь?
— Мамочка, да ведь на суде я сказал: убийство царя— общественная необходимость, диктуемая противоречиями развития русской жизни. А если я прошу о помиловании, значит, я отказываюсь от слов? Выходит, приговор подействовал на меня так сильно, так напугал меня, что я меняю свое мировоззрение?
— Саша, я прошу тебя…
— Я не могу изменить свои взгляды за несколько дней.
— Да ведь речь идет не о взглядах, а о приговоре.
— Нет, мама. Я говорил на суде от имени всей нашей группы. Поэтому именно моя просьба о помиловании будет самой неискренней. Я не хочу просить царя ни о чем.
— Но ты же будешь просить не о том, чтобы тебя простили совсем…
— Любая просьба к врагу — унижение.
— …а только о том, чтобы тебе заменили… смертную казнь.
— А чем ее могут заменить? Шлиссельбургом? Пожизненным заключением?
— Это было бы счастье.
— Но ведь это ужасно, мамочка. Гнить заживо, разлагаться духовно. Ведь там и книги-то дают только церковные. До полного идиотизма дойдешь… Неужели ты хотела бы этого для меня, мама?
— Потом можно было бы просить о каторге, о Сибири…
— Нет, мамочка, нет. Я уже примирился со своей участью. Примирись и ты.
— Ничто в жизни не вечно, Саша. Меняются времена, нравы, обстановка, бывают амнистии…