Комендант кладет бумагу обратно в папку и, отводя взгляд от тонкой шеи осужденного, говорит глухо, неофициально:
— Ваш приговор не изменился.
Стриженый мальчишка молчит.
— Вам понятно, — спрашивает комендант, — что ваш приговор остался в силе?
Молчание.
Комендант снова открывает папку.
— Не затрудняйтесь, — говорит вдруг осужденный отчетливо и громко, — я вас сразу же понял.
Комендант пожимает плечами. Какое все-таки странное лицо у этого Ульянова: неподвижное и бесстрастное, только глаза все выдают — горят сумасшедшим, неукротимым огнем! Такого, видно, и перед виселицей на колени не поставишь…
Петербург.
Петропавловская крепость.
Трубецкой бастион.
Ночь с четвертого на пятое мая 1887 года.
Три часа двадцать пять минут.
Дверь камеры № 47, в которой содержится после вступления в силу приговора о смертной казни государственный преступник Александр Ульянов, с треском распахивается:
— Одевайсь! На выход! — слышен в коридоре голос надзирателя.
Переходы, лестницы, повороты, подъемы, спуски. Четыре солдата с примкнутыми штыками по бокам, два унтера с саблями наголо спереди и сзади.
В кузнечном отделении коренастый человек в кожаном фартуке быстрыми и ловкими движениями набивает тяжелые кандалы на руки и ноги. Идти теперь уже совсем невозможно. Унтеры, вложив сабли в ножны, подхватывают щуплого! мальчишеского вида арестанта под руки и волокут через двор к решетчатой тюремной карете.
Глухие слова команды, удар кнута, скрип ворот, резкое цоканье лошадиных подков по булыжникам мостовой. Унтеры, не выпуская скованных рук, тяжело навалились с боков.
— Нельзя ли свободнее немного? — просит Саша. — Ведь не убегу же в железе…
Молчание. Стук копыт. Далекий крик часового на крепостной стене: «Слу-у-шай!»
Карета останавливается, не проехав и десяти минут. Влажный запах воды ударяет в ноздри. Пристань. Темный силуэт небольшого пароходика. Рослые унтеры дрожащими от напряжения и волнения руками (цареубийца все-таки, что, как сбежит?) хватают осужденного под мышки и почти бегом тащат к сходням. Кто-то невидимый отодвигает люк трюма, и жандармы, облегченно вздохнув, опускают арестанта вниз.
Люк над головой закрывается. Глаза постепенно привыкают к темноте, В углу на лавке между двумя конвойными сидит обросший бородой Андреюшкин.
— Александр Ильич! — кричит он и срывается с места.
— Пахом! — делает шаг навстречу Саша.
Но его уже хватают за плечи чьи-то цепкие руки и тянут в противоположный угол. Усаживают на место и Андреюшкина.
— Что же вы, сволочи, проститься по-христианскому обычаю не даете? — кричит Пахом. — Или креста на вас нет, одни бляхи остались?
— Господа, успокойтесь, — журчит знакомый баритон. — У вас будет достаточно времени для прощания.
Саша удивленно поворачивается влево. Ротмистр Лютов в щеголеватой жандармской шинели собственной персоной. За его спиной в глубине трюма, в полутьме, еще несколько солдат, которых он, Саша, поначалу не заметил.
Вверху открывается люк, медленно опускают еще кого-то в кандалах. Кто это?
— Вася, казачишка донской! — кричит из своего угла Андреюшкин. — Попался царю батюшке на крючок! Как тебя вешать прикажешь? Под музыку или без музыки?
— Пахом, черт не нашего бога! — улыбается Генерал лов (это он). — Куда бородищу такую распустил?
— Господа, господа, — журчит Лютов, — я бы попросил вас…
Генералова берет к себе очередная пара солдат. Увидев Ульянова, Василий, громыхнув кандалами, поднимает руку.
— Саша, целование!
И Саша молча кивает ему.
Почти одновременно опускают сверху последних приговоренных — Осипанова и Шевырева.
— Отча-а-ливай! — зычно командует Лютов.
Глаза Осипанова даже в темноте блестят со всегдашней характерной настойчивостью. Шевырев сидит задыхаясь, кашляет, откинув назад голову, — туберкулез, видно, совсем доконал его.
— Господин ротмистр, ваше благородие! — говорит вдруг Осипанов резко и требовательно. — Прикажите посадить нас всех вместе!
Ротмистр Лютов молчит, постукивая носком лакированного сапога по металлическому полу в такт работы двигателя.
— Почему не отвечаете? — спрашивает Осипанов, нагнув голову. — Язык отнялся?
— Не положено вам находиться вместе, — наставительно говорит Лютов, — не на пикник едем.
— Смотри-ка, — кричит из своего угла Андреюшкин, — нам шутить не велел, а сам шутник первой марки.
— Я второй раз требую посадить нас всех вместе! — угрожающим голосом говорит Осипанов. — Пусть конвой стоит рядом или напротив.
— Нельзя, Осипанов, нельзя.
— Или вы сажаете нас вместе, — кричит Осипанов, — или я на стены бросаться буду! И потоплю эту старую калошу вместе с вами! Мне терять нечего!
Лютов, склонив набок голову, несколько секунд смотрит на лихорадочно блестящего глазами Осипанова. Псих. Решительный. По документам известно, что обладает огромной физической силой. Ладно, пусть будет так, как он хочет. В конце концов, побег в ручных и ножных кандалах из этого трюма практически невозможен.
Ротмистр делает знак рукой. Солдаты сажают приговоренных рядом друг с другом и выстраиваются неровной шеренгой напротив.
Осипанов, звеня железом, торопливо жмет всем руки, потом оборачивается к Ульянову, тихо шепчет:
— Александр Ильич, ваше последнее слово стало известно на воле… Мне передали во время свидания… Оно гектографировано и выпущено отдельной листовкой…
Ухо ротмистра Лютова делается как у слона. Так, так… Значит, связь со старым народовольческим подпольем шла через Осипанова, а не через Ульянова. Значит, прав был царь — часть террористов все-таки осталась на воле. Значит, не зря он, Лютов, предпринял по совету прокурора Котляревского эту ночную прогулку на катере.
Осужденные все-таки выдали себя в последнюю минуту. Не могли не выдать. Теперь всех, кто был на свидании у Осипанова, на проверку. Ниточка, правда, тонкая, но пренебрегать ею нельзя. Может быть, именно здесь и зарыта собака.
А Ульянов? Что он ответит Осипанову?
Но Саша молчит. Он смотрит на Осипанова взволнованно и возбужденно. Осипанов никогда не говорит неправды. Он имел возможность убедиться в этом… Значит, дошло. Значит, не зря…. Не зря, не зря, не зря!..
Протяжный крик чайки долетал до их слуха сквозь ритмичный гул машины.
Куда их везут? В открытое море? На острова? Или, может быть, в Шлиссельбург?
— Друзья, — тяжело дыша, хрипит Шевырев, — наверное, больше не придется вот так, вместе… Надо прощаться. Простите, если перед кем в чем виноват…
Он закашлялся, задохнулся, пригнул голову к коленям.
— Да что вы, Петр Яковлевич! — загудел Генералов. — Никто из нас ни в чем… Все друг перед другом как ангелы…
— Верно, чего там! Отставить такие мысли, Петя!
— Все равно проститься надо, — кашлял Шевырев.
— Ну, прощайте, ребятушки! Не поминайте лихом!
— Прощайте, Вася, Пахом, Саша!
— Прощайте! Простите для бога…
— Господа, господа, поговорили и по местам, — командовал Лютов, похлопывая по плечам приговоренных, которых уже разводили по углам солдаты. — Я пошел вам навстречу, но нельзя же злоупотреблять.