— …Вы уяснили мои рекомендации, Алексей Владимирович? — бурчал раздражённый врач. Был он недоволен, в первую очередь, неуспехами своего клиента, состояние которого день ото дня ухудшалось; постоянно кашлявший, готовящийся выплюнуть собственные грязные фильтры-лёгкие, Алексей Владимирович грозился, сам того не осознавая и, конечно, не хотя, угодить в больницу на диспансеризацию; во вторую очередь, хотя тут уже скорее чистая софистика, у врача были некоторые проблемы в семье, его то и дело перебивали криками, слышался звон невинно битой посуды, это обстоятельство раздражало именитого сотрудника платной клиники ещё пуще. Последняя же причина вынуждала врача чуть ли не брызгать слюной и обзывать клиента. Чувствуя, что Алексей Владимирович разговаривает невовремя (хотя звонок был совершён не им), он всё пытался скорее положить трубку старого красного телефона, но тщетно — разговор всё никак не сходил на нет, похоже врачу было это не слишком выгодно, последний всё старался оттянуть момент раболепских оправданий перед разъярённой женой.
— Да-да, — уверял Алексей Владимирович, лая в локоть. По правде говоря, он лгал, в ту жизненную секунду ему более всего хотелось провалиться под землю, неудачи, как это бывает, пожалуй, со всеми людьми, били по щекам сильнее, чем даже морозный ветер в шторм потому, что первая доставала до души, а вторая — только до челюсти.
На другом конце трубки послышался хлопок, похожий и расценённый Алексеем Владимировичем как чих. Отчасти по-детски, ведь его всё же неявно отчитывали и выплёскивали эмоции, отчасти из уважения, но большею частью по инерции, больной вымолвил тихую фразу, боясь хотя бы на секунду перебить спикера, едва не переходящего на крик:
— Будьте здоровы, Василий Васильевич.
На миг, показавшийся вечностью для с детства асоциального Алексея Владимировича, ор на конце трубки прекратился:
— Разве только что не вы чихали? — удивлённо спросил врач таким голосом, какой бывает при желании расследовать некое недоразумение, словом, очень осторожным и вслушливым. Стоило только Алексею Владимировичу произнести своё кроткое и извиняющееся непонятно за что «нет», как Василий Васильевич тут же прекратил разговор, — что ж, мне неизвестно намеренно вы это сделали или нет, но нас подслушивает некое третье лицо. На это мы не договаривались. До свидания.
Врач положил трубку, оставив больного догадываться и вдумываться в слова о некотором «договоре».
И пока Алексей Владимирович думает над этим анекдотом, нельзя не пояснить столь быструю перемену в действиях Василия Васильевича. Дело, как это часто и бывает, прежде всего, в карьере. Как никак, а врач нарушил субординацию, кричал, обзывался — всё это в частном диалоге. Сотрудник больницы, хирург по образованию, понимал кроткий, стесняющийся характер Алексея Владимировича, осознавал, что тот не пойдёт жаловаться на неподобающее поведение, потому как сам едва ли способен заговорить с кем-либо без проявления инициативы с другой стороны. И даже если бы его спросили об «обращении Василия Васильевича в домашних телефонных разговорах» больной бы не смел обижать врача, даже не столько потому, что «боялся» его, нет, это было совсем не так, а потому, что не хотел рушить жизнь, которую считал более успешной, чем свою собственную, наполненную бессмысленными думами и пространными рассуждениями, стенаниями и слоняниями по однокомнатной квартире.
Но вот наличие третьего наблюдателя могло сильно испортить всё истязание и надругательство Василия Васильевича. Как не посмотри, а если кто-то извне захочет, то он непременно сможет записать разговор — это же и вымогательство, и увольнение (неужто тогда ему вновь придётся вернуться в государственную поликлинику? Нет, такого он никак не мог допустить).
— Ох, прости-прости, — послышался на другом конце голос незнакомки, — не хотела помешать, не то, чтобы мне хотелось подслушивать, так просто вышло…
Алексей Владимирович повесил красную трубку в ужасе. Последнее, что ему хотелось в тот момент, это сгореть от стыда. Судите сами, на протяжении последних двадцати, а может быть и тридцати, минут ваши кости перемывали перед кем-то совершенно незнакомым, это равносильно тому, чтобы быть публично раздетым — стыд и только.