В конце июня, с наступлением жары, навьючив на осла ковры и дорожки, женщины отправлялись к морю... Мама расстилала ковер прямо у прибоя. Мы только помогали Каспию, мазали ковер гилаби, терли дощечками и веником. Морская вода и гилаби растворяют въевшуюся в ткань грязь, краски становятся еще красивее, ярче.
И вот когда ворс начинал гореть, переливаться своими чудесными соцветьями, мы, схватив отяжелевший ковер за углы, с трудом стаскивали его в море и начинали топтать. Ковер мягко покачивался на воде, и когда набегавшие, волны старались утопить его, ковер упрямо вскидывался над пенной гривой, - казалось, вот-вот взмахнет "крыльями" и взлетит над морем, над кромкой берега в далекие, неведомые края, и вот уже встречные облачка мягко касаются моего лица своими косматыми прядями. Меня настолько захватывал воображаемый полет, что я забывала, где нахожусь. На землю меня возвращал окрик бабушки. Мама перетаскивала меня в сторонку, усаживала на горячий песок, и я постепенно приходила в себя. Неподалеку, отгоняя хвостом назойливых мух, стоял наш" сел. Вид у него был довольно потрепанный длинные облезлые уши, грязная шерсть свалялась, сквозь впалые бока проступают ребра. Казалось, он с трудом передвигает ноги, спасибо, что хоть сам себя носит. И я каждый раз волновалась, когда на него вьючили неподъемно-тяжелые от воды ковры, паласы. У ослика дрожа-I ли, подгибались ноги, напрягались мускулы, но, несмотря на это, он шел. Видно, он понимал, что нам не обойтись без его помощи.
Ковры мы расстилали на каменных заборах; под жгучим солнцем они быстро высыхали.
Забор у нас был низкий, сложенный из плоских, хорошо подогнанных друг к другу камней, без всякого цемента или глины. Такими же невысокими были заборы-изгороди наших соседей, все видели друг друга, целый день переговаривались, ссорились и мирились... Но главное - ощущение общности, искреннее желание в любой час прийти на помощь друг другу.
Море я любила какой-то особенной, восторженной любовью. Дача наша находилась почти на самом берегу, и я по нескольку раз в день бегала к Каспию, с изумлением наблюдала изменчивую игру красок - от лазурно-голубой, синей с прозеленью до мрачно-свинцовой в ненастные, пасмурные дни. Однажды я увидела на берегу большого мертвого журавля. Очевидно, птица умирала долго и мучительно, билась крыльями, стараясь взлететь вслед за журавлиной стаей. Я подошла поближе, потрогала перья на распластанных крыльях и увидела запекшуюся кровь на брюшке. Я побежала за дедом - а вдруг еще можно спасти, что-нибудь сделать?
- Эту прекрасную птицу убили, - сказал дедушка. - Пойдем отсюда. Остальное сделают шакалы.
Весь день я была сама не своя, без причины принималась плакать. И долго не могла заснуть, лежала на балконе и смотрела в небо. Ночь была безлунной, с яркой россыпью больших, мерцающих звезд. Этот переливающийся свет беспокоил меня, наполнял смутной тревогой. Вдруг в бесконечном море мрака блеснули два белоснежных пятна - журавли плыли в мою сторону. Они парили, расправив большие крылья, - такие гордые, Красивые. Но что это? Тишина вздрогнула от оглушительного выстрела. Я услышала крик смертельно раненной птицы, увидела, как она камнем падает вниз.
Меня разбудила мама.
- Что с тобой, доченька? Ты стонешь во сне. Вставай, перебирайся в комнату! Смотри, как хмурится небо. Дождь будет.
И в самом деле, через несколько секунд ночную темноту вспороло лезвие сверкнувшей молнии. Еще под впечатлением сна я смотрела на небо, где мне казалось, все падала, падала серебристая птица. Я тряслась, прижималась к матери, вскрикивая от раскатов грома.
Много лет спустя, уже после войны, впервые в жизни разглядывая на кардиограмме неровные импульсы своего больного сердца, я вспомнила ту грозовую ночь. Вот так же во мраке, казалось, грохотало невидимое сердце Вселенной, вычерчивая ослепительными вспышками сокрушающее биенье.
К рассвету, выбившись из сил, утихла гроза, расшвыряв сорванные заборчики, старые крыши, забытое на веревке белье. Через некоторое время утих и Каспий. Что только не находили мы на его берегу после шторма бревна, мертвых рыб, спутанные космы водорослей...
Я любила приходить в такие утра на берег смотреть, как очистило себя море от всего лишнего. Да и с пустыми руками возвращаться домой было нельзя, бабушка обязательно начнет ворчать. Я нехотя возвращалась на берег, собирала в мешок щепки, доски от разбитых ящиков и волоком тащила домой тяжелый груз. Сухими досками мы разжигали самовар. Неплохо горели и испачканные в мазуте щепки; они вспыхивали быстро, сильно, так, что начинала петь дымоотводная труба. Бабушка наливала в самовар воду. Самовар, будто испугавшись холода, умолкал, затем начинал посапывать, вздыхать и, 26
наконец, заводил тихую, умиротворяющую песню. Сверх конфорки водружался заварной чайник. Ох, как вкусен после моря крепкий, ароматный чай! Бабушка то и дело подливала себе заварки, и суховатое, всегда раздраженное лицо ее добрело.
- Пах-пах, разве можно с чем-нибудь сравнить чай! - Дедушка прямо наслаждался. - Не знаю лучше напитка, чем чай из самовара. Именно из самовара! Клянусь, такого удовольствия в городе не получишь!
Бабушка едва заметным кивком подтверждала его слова. А еще мы любили сушеную рыбу с лепешками, луком и черным "шаны" - это такой сорт апшеронского винограда. Бабушка прекрасно стряпала мучные блюда: дюшбара, кутабы, сулу-хингал, гуру-хингал, кюрьзе, хамираши... Всего не перечислишь. Тесто для дюшбары мама раскатывала тонко-тонко, прямо насквозь просвечивает, разрезала на мелкие квадратики, в каждый клала крошечную порцию молотого мяса с луком, а мы сворачивали их уголочками и складывали в прохладном месте. Я старалась - мне так хотелось приобщиться к делам взрослых, удивить их своим умением, но под моими пальцами чаще всего рождались такие уродцы, что бабушка, следившая за всеми (от нее ничего не ускользало), больно шлепала меня по рукам скалкой.
- Не переводи тесто. Тоже мне хозяйка нашлась! Слезы душили меня, но, крепко сжав рот, я сдержи вала все дерзкие слова. Как деликатно и великодушно приходила мне на помощь мама! Быстро выровняет, под правит мою дюшбару и смешает с остальными.
- Положите мне в тарелку дюшбару, приготовленную моей внучкой, всячески подбадривал меня дедушка. - Она самая вкусная! Кто лучше меня разбирается в дюшбаре?
Я радостно вспыхивала, с благодарностью улыбалась деду, а он, подмигнув, говорил маме:
- Сделай довлят. Посмотрим, кому он достанется!
Мама брала кусочек теста и вместо мяса заворачивала горох. И тут же в кипящий бульон.
Дед довольно поглаживал усы.
- Ну... Посмотрим. Загадаем... Кому попадет довлят, тот обязательно разбогатеет. И все его мечты сбудутся!
Как только в кастрюле появлялась пенка, мама снимала ее с огня и разливала дюшбару по тарелкам. Я от нетерпения не могла усидеть на месте. И как-то так получалось, что каждый раз довлят оказывался в моей тарелке. С радостным воплем я демонстрировала горошину:
- Я! Я буду самая богатая! Самая счастливая!
Вместе со мной искренне радовались дед и мама. Зато недовольно хмурилась бабушка:
- Хватит вам, совсем разбаловали девчонку. Посадили себе на голову. Построже с ней надо, а то потом наплачемся.
А какие бабушка делала кутабы! И с зеленью, и с мясом, и с тыквой, и с потрохами барана. Бабушка готовила их на садже - большом железном диске. Она их часто переворачивала и те, которые поджаривались, складывала в тарелку, а мама тут же смазывала их маслом, и они получались нежные, сочные. Кутабы с зеленью мы ели с мацони, а мясные - с сумахом. В сладкие тыквенные кутабы бабушка добавляла кислый гранат. Иногда мама варила кюрьзе - поджаривала молотое мясо, нарезала стаканом кругляшки теста, заворачивала туда фарш и, растянув маленькой змейкой, бросала в кипяток. Воду потом выливали, и мы ели кюрьзе, макая в мацони.