Чем больше я взрослела, тем чаще задумывалась, почему все в доме побаиваются бабушку? Все, кроме папы. Один раз даже спросила деда об этом. Он сначала хмурился, наверно, хотел промолчать... Но у деда такой характер - он что думает, то и говорит. Бабушка занята была, нас не слышала. Посмотрел на меня так долго-долго.
- Ты не должна так говорить, девочка. Уже большая, понимать должна... Бабушка у тебя хорошая. Душа у нее хорошая. И любит нас. Ты посмотри, сколько она для нас делает. А как она лапшу нарезает, заметила? Никто не может так лапшу нарезать, - он рассмеялся.
Что мне возразить? Это была правда.
Разговаривала я с дедом, а сама косилась на бабушку. Она так сердито постукивала острым ножом, что мне казалось, вот-вот вместо теста полоснет по пальцам. Но этого с ней никогда не случалось. Нарежет лапшу, присыплет мукой, перетрусит как следует и на подоконник - сушить.
А хингали! Когда бабушка готовила хингали - в доме был праздник! Бывало, заметит дедушка, что я верчусь вокруг стола, где бабушка возится с тестом, шепнет: - А ты смотри, приглядывайся к ее секретам. Учись. Хорошая невестка - богатство в доме.
И я смотрела. Смотрела и удивлялась, как точно рассекает бабушка ножом накатанное на скалку тесто. Рр-аз! И на две ровные половинки.
Тесто бабушка резала поперек на четыре-пять частей - получались квадратики, она сушила каждый в отдельности. Потом варила и сцеживала воду. Ели мы хингали с жареным мясным фаршем, приправляя кислым молоком. Все хвалили бабушку за вкусный обед, все говорили "спасибо", но хоть бы раз улыбнулась она в ответ. Наоборот, хмурилась, даже злилась, когда дедушка, вытирая усы, говорил, что ни в одном доме не ел такое хингали... Как будто злило ее, что дед радуется.
Бабушка вообще была странным человеком. Ей бы только перечить всем. Я всегда заранее знала, что любое мое пожелание, просьба вызовут в ней раздражение.
Однажды, возвращаясь с моря, я увидела, как мне навстречу выбежал из-под куста котенок. Лапки у него были черные, сам весь белый, как первый снег. Жалкий такой, худющий, выскочил на дорогу, а дальше куда не знает. Он так жалобно мяукал, прямо как плакал.
Я сделала несколько шагов - смотрю, он бежит за мной, продолжая попискивать, до самой нашей калитки.
- Пожалуйста, очень тебя прошу, разреши мне взять его к нам, попросила я деда. - Смотри, какой он маленький, пропадет. Пусть живет у нас. И красивый. Никогда не видела такого белого котенка.
Дедушка сначала одобрительно кивнул головой, а потом помрачнел и сказал мне сухо:
- Спроси у бабушки - если разрешит. Ты же знаешь ее характер.
Он так виновато вздохнул, что мне даже жалко стало старика.
Я пошла к бабушке. Услышав про котенка, она начала на меня кричать.
- Не смей эту мерзость в руки брать! - Огромные черные глаза ее обожгли меня злобой. - Нам только блох не хватало!
От возмущения и обиды мне хотелось кричать, сделать что-то злое. Такой чистенький, белоснежный, какие еще там блохи! Я прижала к себе дрожащий комочек и стояла не шевелясь. Наверно, что-то было в моем поведении непривычное, бунтарское.
- Что уставилась на меня? - закричала бабушка, стараясь сломить во мне даже попытку к сопротивлению. - Нельзя - значит, нельзя. Уходи отсюда!
Расстроенная отказом бабушки, я вернулась к деду.
Дедушка сразу догадался, чем кончились наши переговоры, впрочем, он и не сомневался в таком исходе. А я... Что я тогда знала о матриархате, по законам которого жил наш дом...
А котенка я все-таки припрятала за сараем и тайком подкармливала. Умный был котенок, ни разу не выдал меня, даже к двери дома не подходил. А когда подрос, окреп, сам ушел к взрослым кошкам.
Иногда мы с ним встречались в селении и как друзья бросались друг к другу.
Вечерами мы с дедушкой любили посидеть в тени за домом. Спадала жара, и птицы, прощаясь с солнцем, заливались трелью. Ласково шелестела трава, шумела листва на деревьях, попахивало дымком тендиров из соседних дворов, и нам было очень хорошо.
Иногда дед взглядом давал мне понять, что поговорить надо, и я для виду попрыгаю во дворе и тихонько шмыгну за дом, где меня уже ждал дедушка. Мы обычно садились на ковер и разговаривали подолгу. Он любил слушать мои рассказы о гнезде жаворонка, о том, как на море кулики ловят рачков, подстерегая каждую новую волну. В общем, всякие мои фантазии, где правдашняя жизнь переплеталась с небылицами.
Дедушка постоянно курил трубку и, чтобы дым не попадал мне в лицо, отворачивался в сторону, задумчиво следил, как плывут вверх колечки дыма, постепенно растворяясь в воздухе. Он всегда был задумчив. Не знаю, о чем думал дедушка, но что у него тяжело на душе, тоскливо - это я чувствовала. Мне так хотелось его развеселить. И я начинала выдумывать всякие небылицы. Я уверяла его, что старое инжировое дерево на меня обижено, потому что я несколько раз обрывала незрелые ягоды. И теперь ветки не даются мне в руки, шлепают по лицу шершавыми листьями. Дед слушал меня внимательно. "Знаешь, даже деревья чувствуют добро", - говорил он, и лицо его делалось еще печальнее. Таким он запомнился мне на всю жизнь - мудрым, добрым. Я любила его больше всех на свете; мы вообще были очень привязаны друг к другу, но разве я могла помочь ему в его взрослых заботах и печалях? Когда у дедушки бывало хорошее настроение, он, случалось, предлагал мне:
- Севиндж, давай посчитаем, сколько сортов апшеронского винограда мы знаем.
- Давай, - тут же отвечала я, и начиналась игра. - "Аг шаны", "гара шаны"...
- Нет, - перебивал дедушка, - не спеши. Один сорт буду называть я, другой - ты. Идет?
- Идет. - И я начинала: - "Аг шаны".
Дедушка говорил:
- "Гызылы".
Я:
- "Гара шаны".
Он:
- "Аскери".
И так далее.
Я называла до десятка сортов, стараясь еще что-то вспомнить, авторитетно заявляла:
- Дедушка, больше нет.
- Есть, детка, - смеялся старик, лукаво щуря глаза. - Их много. А ну-ка давай вспоминай.
Уже были названы "ала шаны", "тебризи", "дербен-ди", "ага-даи", "багдады", "мускат", "кишмиш", "кяля-кишмиш", "пишрас", "сары-гиля", "гара-моудж", "каван-гир".
Я добавляла:
- "Сиркей"!
- Вот умница! "Хатыны".
Я опять замолкала и, сколько ни напрягала память, ничего больше не могла припомнить.
- "Дамские пальчики"! - говорил дедушка.
- "Козье вымя", - смеялась я в ответ. - Дедушка, а почему им дали такие названия? Разве виноград нельзя было как-нибудь по-другому назвать?
- У женщин руки нежные, поэтому гроздья с длинными ягодами называют "дамскими пальчиками". А вон посмотри на тот виноградник, - он повел трубкой вправо, - погляди на ягоды - они похожи на козье вымя. И "пальчики", и "козье вымя" созревают очень поздно. Дачники уже уезжают в город.
- Дедушка, а когда все переезжают в город?
- Осенью.
- А почему осенью?
Моим вопросам не было конца. Но дед по природе своей был очень терпеливым человеком. Я смело задавала ему свои бесконечные "почему".
- Потому, что осенью одни люди идут на работу, другие спешат в школу. Остаются здесь те, кому не надо идти на работу. Старики. Осень - золотая пора. Самая лучшая пора на даче. Прохладно. Выпавшая за ночь роса помогает виноградникам: гроздья наполняются соком и делаются прозрачными, как стеклышки. Сок в них такой чистый, что видны косточки.
Я бегала на горку, посмотреть "дамские пальчики" и "козье вымя", и мне не верилось, что эти маленькие зеленые бусинки через несколько месяцев превратятся в продолговатые медово-сладкие ягоды. Когда гроздья поспевали, дедушка укутывал их опавшими листьями или соломой, прятал от птиц и прожорливых насекомых. Прикрытые листьями кисти сохранялись до самой зимы. Дедушка знал, как сохранить до зимы айву и гранат. Айва, созревая, постепенно оставалась на голых ветвях. Листья, пожелтев, опадали, и желтые плоды айвы напоминали мне надувные шары, которые часто привозил из города отец. Я привязывала их на ветку, где зрела айва, и весь день любовалась ими. Но утром вдруг обнаруживала, что айва стала больше, а мой шар, наоборот, уменьшился, сморщился и напоминал высохшую грушу. Я сердилась и срывала с ветки шар. Пусть останется одна айва. Она такая красивая. Первые дожди смывали с айвы сероватый бархатный налет, и она еще ярче золотилась на солнце. Гранат же, наоборот, после дождя лопался, обнажая рубиновые зернышки, дедушка срывал их, а те, что оставались целыми, были как язычки пламени на фоне пожелтевшей листвы и голубого неба.